«Мозгократия» продолжает знакомить наших читателей с материалами из творческого наследия выдающегося петербургского писателя Андрея Балабухи.
Предыдущие публикации см.: Андрей Балабуха. Литературное наследие | Мозгократия (mozgokratia.ru); А. Балабуха. Литературное наследие: «Дорогая мисс Люси!» | Мозгократия (mozgokratia.ru); А. Балабуха. Литературное наследие: «Позови меня!..» | Мозгократия (mozgokratia.ru).
Сегодня — продолжение эпистолярного наследия Андрея Балабухи.
Люда!
Я должен был бы ответить тебе много раньше, — ведь твоё письмо я получил уже три недели назад, двенадцатого сентября. Но сегодня я впервые обнаглел настолько, что набрался храбрости и допёр от дивана до машинки — у меня было очередное обострение, и мне было отнюдь не до эпистолярных занятий.
Ты спрашиваешь, что это за болезнь? Однажды я назвал её одному знакомому, так он, бедняга, чуть не набросился на меня с кулаками, только болезность моя его усовестила: чего, мол, ты, гад, ругаешься? Но, как говаривал Янки при дворе короля Артура, я произнесу это имя, будь оно хоть русским, хоть валлийским. Итак, это 1) оптико-хиазмальный арахноидит травматического генезиса, 2) диэнцифальный синдром, 3) асенический синдром, 4)… Ну, а дальше идёт уже совершенно непроизносимое и непечатное, что написать женщине я органически не в состоянии. А в общем, это всё последствия тех сотрясений мозга, которые я перенёс до армии, и того цереброспинального менингита, который перенёс уже там, пока меня считали симулянтом.
Ты говоришь, не утомляет ли меня работа? Да, конечно. Организм надо беречь? Может быть. Но знаешь, есть такая поговорка: не тот смел, кто ничего не боится (тот обычно просто дурак и не понимает опасности — это уже мой комментарий), а тот, кто умеет свой страх побороть. Аналогично, мне кажется, не тот здоров, кто ничем не болен (таких у нас сейчас слишком мало), а тот, кто умеет свою болезнь прятать в карман. А благоразумие…
Беречь себя я с детства не терплю.
Мой друг, оставим осторожность трусам –
Гляжу в глаза Костлявой и дивлюсь
Её беззлобным, немощным укусам…
Видишь, я ещё не совсем бросил рифмоплётство…
Что же касается утешений, то в них я попросту не нуждаюсь. Я очень благодарен тебе за сочувствие, но утешения — оставим их слабым.
Не стоит завидовать моему пребыванию в Германии, я видел там очень немного, хотя, конечно, надо быть благодарным и за то, что всё же удалось повидать. В основном же… Ордруф — санбат; Эрфурт — полевой армейский госпиталь; Веймар — госпиталь; Белице — групповой госпиталь; Тойпитц-Гросс-Кёрус — тоже групповой госпиталь. Основные впечатления — переезды из одного в другой. Во время этих переездов где-то разбросаны Лейпцигская ярмарка и зоопарк, Дрезденская галерея, встреча в гаштете с Тушелем… Ничем особым, кстати, он мне не понравился — просто это был единственный фантаст, которого я там встретил, а в том моём состоянии это было чуть больше, чем кровный брат…
Глупая, я же вовсе ни за что не осуждаю тебя, и не надо оправдываться. Сотни тысяч людей, миллионы ездят куда-то, где-то отдыхают… И ты среди них. Просто я не могу себе этого позволить. Вот и всё. И меня гложет нехорошая чёрная зависть. Так что не обращай на это внимания.
А солнце и море я тоже люблю… Но — сейчас не отправляют в ссылку в Крым да на Кавказ. Сейчас в моде Магадан. А то я насладился бы красотами юга сполна. Жаль, я всё же очень опоздал родиться…
Почему порой тянет перечитывать Ефремова? Потому же, почему меня тянет перечитывать Лессинга, Шкловского, Рассадина, Козырева, Кони… Это отнюдь не литература. Но это мысль. Мысль, которая притягивает. Ты знаешь, как было, например, написано «Лезвие бритвы»? В ту пору Дмитревский работал ещё в «Неве». Однажды Ефремов прислал ему (а они давние друзья) пачку своих эссе — листов на двадцать (т.е. страниц на пятьсот). Дмитревский тут же позвонил ему и сказал:
— Эссе сейчас не подойдут. Нужен роман.
— Но у меня нет романа, — возразил Ефремов.
Тогда Дмитревского осенило.
— Слушай, — сказал он, — у тебя есть два рассказа, которые нигде не издавались — «Эллинский секрет» и «Корона Искандера». Рассуропь их между эссе…
И через две недели на стол Дмитревского лёг первый вариант романа «Лезвие бритвы». Роман ничего не стоит. Детективный сюжет вульгарен и, местами, даже пошл. Но введённые в него эссе заставляют меня возвращаться к нему не раз и не два.
Это не литература. Не художественная литература. Это — рассуждения. Логика. Мысль.
И я никогда не скажу, что он прожил свою жизнь зря. Он сделал очень много — об этом я писал уже. А его «Великая дуга» — «Путешествие Баурджеда» и — «На краю Ойкумены» — это попросту шедевры. Ничего лучшего я не знаю.
Чёрт побери! Однако до чего же паршиво работают пальцы — так грязно я давно не писал. Пойду, прилягу. Потом снова возьмусь.
Два часа спустя. Ну вот, я снова более или менее (пожалуй, скорее менее, чем более) в форме. Две опечатки в двух строках — явное свидетельство того, что «скорее менее…».
Кстати, насчёт болезней Ефремова. Знаешь, было бы очень здорово, если бы он ограничился одним экспедиционным ревматизмом. Но у него, к сожалению, такой букет — и кардиальная астма, и стенокардия, и гипертония, и… Не так давно у него опять была клиническая смерть — пятьдесят секунд. Откачали. Смеётся: генеральная репетиция была. Работает.
Человек.
Женщины у него – слишком великолепные, до красивости, до слащавости. Мужчины — герои. Я достаточно видел героев. Мне много милее просто люди. С плюсами и минусами. Достоинствами и недостатками. Зато — живые, а не голубые идеалы. Даже Брандис и Дмитревский в своей книге о Ефремове не могут не заметить этого.
А насчёт духа отрицания… Зря ты так. Негативная литература ничуть не хуже позитивной. Антиутопия нужна так же, как и утопия. Причём негативная программа всегда появляется раньше позитивной. Это закон развития. Диалектика-съ.
Однако, как бы то ни было, я Ивана Антоновича глубоко уважаю. Действительно, мало в наш век людей, кто мог бы с ним сравниться. Но уважать — не значит слепо восхвалять. Я вижу и его минусы, их немало, их много, но от этого я не стану уважать его меньше. Каждый человек имеет право на ошибки. На свой взгляд. И отнюдь не с каждым я должен быть согласен. Но это не значит, что я не могу его глубоко ценить и уважать.
Что касается Альтова, то только неполноценный человек может с таким упорством защищать фантастику от литературы. Почитай статью Адольфа Урбана в девятом номере «Детской литературы». Там <он> очень мягко, как он это умеет делать, но в то же время достаточно чётко полемизирует с Альтовым.
А вот тут ты не права. Рассказ много труднее повести. Он лаконичнее. В нём надо взвешивать каждое слово. А материал — он нужен одинаково и для повести, и для рассказа. Недаром мастера оттачивали свой талант именно на рассказе. Рассказ, безусловно, самое трудное в литературе. Когда ты владеешь жанром рассказа, то роман или повесть уже не страшны. Писать их не сложнее. Только дольше. И всё. А обладать глубиной рассказ может сколь угодно большой. Возьми рассказы О’Генри, Чехова, Ликока, Кривина — все они обладают глубиной, намного превосходящей большинство повестей. Глубина не от жанра — от таланта.
Мне захочется большего, чем рассказ? Не знаю, не уверен. Если захочу — напишу. Нет — так нет. Я уже написал несколько повестей. Они лежат у меня под спудом и вряд ли будут напечатаны. Одни — не удались. Другие — «непроходибельны». Но это неважно. Рассказ — во всяком случае, на данный момент — устраивает меня своей оперативностью, которая для меня очень важна.
Ведь я более эмоционалист, чем рационалист. Мне нужно писать, пока у меня подходящее настроение. Делать вещь на одном дыхании. А это можно только в рассказе.
Знаешь, брать специальную терминологию из русского языка — у нас уже одно время пробовали. Тогда вольтметры становились электронапряжёметрами, пинцеты — удлиненными щипчиками, эклеры — продолговатыми пирожными с кремом. И была теория относительности Однокамушкина. Хватит.
А насчёт чувств — оставь их мне. В конце концов, как сказал Азимов, мечты — личное дело каждого. И Голсуорси мне не указ. Тем более, что самый уважаемый человек там — безусловно, Сомс. А Боссини, Дезерт…Человек, изменяющий веру под дулом пистолета… Мистер Босвиньи… Нет уж, увольте меня от них. Я знаю, что такие есть, но это не для меня.
А Динни — её брак оттого, что она перегорела. Это страшно.
Ну что ж, счастливо тебе проводить время с «некоторыми личностями».
Может быть, когда-нибудь мы ещё поговорим с тобой устно, не прибегая к эпистолярному жанру. Тогда я смогу тебе что-то объяснить и доказать. А так…
Искренне твой
02.10.69.
Доброе утро, день, вечер, ночь (нужное — подчеркнуть)!
Получив вчера твоё четырёхнедельное шестистраничное письмо, я уже сегодня сел за машинку. Видишь, какой прогресс? Хотя объясняется он в высшей степени прозаично — просто я несколько увереннее стою на ногах.
Итак, я сижу за машинкой. Слева, под рукой, сигареты, спички, пепельница и твоё послание. Справа — стопка чистой бумаги. По радио передают производственную гимнастику. Тихо. Сейчас я стану ещё раз — медленно и методично — перечитывать твоё письмо и отвечать на все вопросы, а попутно и комментировать фразы и абзацы, прямыми вопросами не являющиеся. Начнём, пожалуй.
<…>
Я не написал тебе, каким образом занимаюсь? Честно говоря, даже если это будет квалифицироваться не только как непростительная, но даже как преступная забывчивость, я всё равно не могу вспомнить, что ты имела в виду, задавая этот вопрос. Память у меня всё-таки не совсем прежняя, хотя в принципе жаловаться на неё мне грешно. Но всё же постараюсь ответить.
Я учусь в школе (если только за время этой моей болезни меня ещё не вытурили — уже почти два месяца там не появлялся). В одиннадцатом классе. Техникум-то мой накрылся. Сперва — армия, а потом на дневное я не смог устроиться по здоровью — он же военизированный, а на заочное — нужно работать по специальности, что для меня невозможно по той же причине — какой из меня к чёртовой бабушке топограф? Это только Гор мог написать по старой памяти… Да и особого желания возвращаться в техникум у меня, надо сказать, не было. Вот кончу школу — буду поступать или в Полиграфический институт (на редакторское отделение), или в Литературный им. Горького. Творческий конкурс мне в любом случае не страшен — у меня достаточно публикаций. А экзамены уж как-нибудь сдам…
Что касается «разнообразных ночей», то мне их всегда хватает — редко выдастся неделя, в которую ни разу не приезжает ночью «неотложка». Но это ещё не самое страшное в жизни. Как говорит один мой бывший друг, «не в этом щастье». К тому же, при моём стаже у меня уже выработался иммунитет к боли. Неплохое приобретение, не правда ли?
Не могу сказать, чтобы я был человеком бескомпромиссным. Просто всю жизнь придерживаюсь такого принципа: компромиссы в малом необходимы; на них строится вся жизнь, особенно личная; компромиссы же в главном — недопустимы: на них зиждется конформизм, а в конечном счёте — фашизм.
Грина я люблю. Больше того — мои собственные писания начались (в чём я не считаю зазорным признаться) именно с подражания Грину. Потом я ушёл от подражания, но, как мне кажется, от гриновского влияния мне никогда и никуда не уйти. Да и не надо. И я люблю его. Это странный и прекрасный писатель. Абсолютно не владея литературной грамотой, строя безобразные, а порой — и попросту безграмотные фразы, он тем не менее великий художник, создавший прекрасные литературные произведения. Хотя, конечно, далеко не всё его творчество, как, впрочем, и у любого писателя, равноценно и равновелико.
К сожалению, ты просто не понимаешь антиутопий вообще, и Стругацких в частности. Да и трудно тебе их понять: из «Улитки» ты читала только половину, примерно, опубликованную в «Эллинском секрете»; вторую половину, опубликованную в первом и втором номерах журнала «Байкал» за 1968 год, ты не читала. А ведь только две линии, скрещиваясь, рождают литературное произведение. В оригинале (чёрт, руки стали заплетаться, надо отдохнуть малость) глава линии «Кандид» чередуется с главой линии «Перец». Они идут встык. Ты не читала и «Гадких лебедей». А это — по моему мнению, венец творчества братцев-Стругаццев, во всяком случае, на сегодня. Но эта вещь, увы, нигде не публиковалась и вряд ли в обозримое время будет опубликована. Не знаю, читала ли ты и «Сказку о Тройке» (сокращённый вариант был опубликован в альманахе «Ангара», №№ 4-5, 1968), полностью также не опубликованную. Во всяком случае, ты о ней ни разу не упоминаешь. Но об этом просто невозможно подробно рассказать в письме. Если мы когда-нибудь встретимся, то тогда я тебе сумею многое объяснить. И просто дам прочесть то, чего ты не читала. Хотя я совсем забыл, у тебя же очередь на книги… Ну, будем надеяться, что когда-нибудь да образуется случайный просвет…
Теория относительности Однокамушкина? Эйн-штейн. Один камень. А в остальном — читай советскую научнуи и ненаучную литературу сороковых годов, особливо творчество многоуважаемого «писателя» Владимира Львова.
Хотеть раньше родиться — можно. И мне — особенно. Потому что тогда бы я не был, как сейчас, больным, которого из милости кормит профсоюз, платя в месяц тридцать рублей по больничному, а смог бы спокойно заниматься своим творчеством — положение бы вполне позволило. Кстати, обрати внимание — ни Пушкин, ни Лермонтов, ни оба Толстых (Л.Н. и А.К.) — никто из них не был занят чем-либо, кроме своего творчества. А сейчас самое модное — советовать писать в свободное от работы время. Какие отсюда выводы, а? Они, между прочим, лежат на поверхности, даже копать глубоко не надо. И ещё не надо всё сравнивать с девятьсот тринадцатым и приравнивать себя к крепостным или рабам Рима. Кстати, будучи в прошлом году в Кижах, я имел удовольствие посмотреть избу крестьянина-середняка. Середняка! Пятьсот квадратных метров. А у меня — тридцать на троих, в одной комнате, причём — и это ещё далеко не худший из всех вариантов…
А в Крым я всё-таки хочу. Что делать?.. (Один из любимых вопросов русской интеллигенции — кем быть? Что делать?) Я во всём следую примерам великих. И «вреден Север для меня». Даже, пользуясь медицинской терминологией, «по состоянию здоровья». Но пока что приходится довольствоваться впечатлениями очевидцев. Как сейчас — твоими.
Ну вот, и «проработал» я твоё послание. Меморум. Эпистолу.
Что ещё сказать? Пожалуй, что и нечего. Вернее, сказать-то можно бы многое, но — писать… Нет! Сие не для меня. Несмотря на то, что за последнее время я стал гораздо более общителен — в смысле переписки. В основном, правда, по необходимости. То нужно писать в Клуб любителей фантастики, в Харьков, то — в Самарканд, то — в Мурманск, то — в Казань, то всякая деловая переписка с редакциями и прочими… Тьфу!
В конверт с письмом вкладываю «Литрашку» (газета «Литературная Россия» — Прим. публикатора) с моей последней публикацией — может быть, тебе это доставит удовольствие (или хотя бы безразличный интерес) на несколько минут.
За сим позволю себе откланяться.
Искренне твой
27.10.69.
Ты просила меня написать через «пару дней». К сожалению, я не смог выполнить этой твоей просьбы: в тот момент, когда пришло твоё письмо, меня не было в городе. Проезжая через Питер транзитом, я заскочил домой и забрал всю накопившуюся за время моего отсутствия корреспонденцию; и только сейчас, когда у меня появилось хоть немного свободного времени, я смог взяться за ответ.
Обычно я кладу перед собой письмо и по мере чтения комментирую его — такая у меня метода. Но в данном случае она не подходит. Почти всё, что ты пишешь, просто монолог, не требующий ответа; во всяком случае, такого, который можно уместить в письме. Здесь необходимо или просто молча прочесть (выслушать) и посочувствовать, или же говорить настолько долго и обстоятельно, насколько письмо никогда не позволит. Ведь письмо — это две-три страницы, то есть то же самое, что трёхминутный разговор по междугороднему телефону. А это, сама понимаешь, совсем немного.
Все твои ощущения и сомнения мне прекрасно знакомы по собственному опыту: я ведь тоже терпеть не могу свою работу в этом разнесчастном ПКБ, которая даёт мне только весьма небольшой кусок хлеба; и если бы не мои писания, я бы, наверное, давно уже повесился с тоски. Но и с литературой тоже всё далеко не так просто: мало написать (хотя это само по себе требует не только сил, но и времени, которого служба и дом, а всё последнее время — ещё и учёба оставляют не так уж много), нужно ещё и «пробить», напечатать, опубликовать написанное, потому что только опубликованная вещь перестаёт быть вещью в себе и становится литературным произведением. А на это уходят основные время и силы.
Ну да не в этом суть.
Ты хочешь знать, что мне лучше? Пусть так. Считай, что так оно и есть. Во всяком случае, мне не хуже, — а это самое главное.
Странно, мы оба живём в Ленинграде, но наша спорадическая переписка создаёт впечатление, что один из нас на Земле, а другой — где-то на Альфа Центавре. Тогда ещё всё это можно было бы легко объяснить и понять…
Впрочем, не мне судить об этом. Во всяком случае, вот мои координаты: адрес ты знаешь, служебный телефон (я им пользуюсь абсолютно свободно) 38-46-56. И если я когда-либо тебе понадоблюсь — для того ли, чтобы выплакаться, для того ли, чтобы порадоваться вместе с тобой или подумать о чём-то, — я всегда к твоим услугам.
По-прежнему твой
17.06.1970.
Да, с июля я безвылазно засяду в городе, и тогда ты сможешь написать мне или позвонить с гарантией, что мне не придётся потом извиняться за задержку с ответом.
Фото из архива А.Д. Балабухи
