В СССР в названии почти каждой газеты были слова «правда» или «рабочий». Во всяком случае, я работал только в таких. А начинал в «Скороходовском рабочем», где собралась весьма сомнительная компания.
Странные кадры, которые решают всё
В октябре 1977 года мы отмечали 50-летие «Скороходовского рабочего» — нашей единственной в мире ежедневной газеты обувщиков. Шумно отметили эту дату в Доме журналистов на Невском проспекте, 70.
Но, скажу честно, истории своей газеты глубже середины 1960-х не знали. Отсчёт нашего времени начинался с января 1967 года, когда газета начала выходить ежедневно, и с имени Магды Алексеевой, сделавшей, при помощи своих сподвижников, газету той, в которую пришли мы — новое поколение, вместе с новым редактором Раисой (Ритой) Борисовой.
«Кадры решают всё!» — этот сталинский лозунг партийно-профсоюзные вершители наших судеб никогда не забывали. Этот принцип для них всегда был главным. Правда, в нашей, не сильно идеологизированной газете, этот лозунг имел оборотную сторону. Задерживались в газете не выпускники журфака, а филологи, причём из филологов две трети — переводчики, знавшие по два-три языка. Подобная концентрация специалистов «с языками» была в те годы разве что в МИДе…
Почему в нашу газету принимали тех, кого из-за шибкой образованности и нескрываемой интеллигентности, отягощённых подчас ещё и принадлежностью к нетитульной нации, не брали ни в одну другую газету? Наверное, началом всему — чутьё и профессиональная принципиальность Магды Алексеевой, её умение подбирать, выбирать и оставлять рядом нужных для её дела людей, таких, для которых её дело становилось их делом.
Второй, принципиально важный в те годы принцип, — степень лояльности секретаря партийного комитета фирмы (а может быть, и выше — секретарей райкома). Трое из четырёх секретарей, при ком я работал и кого хорошо знал (Ольга Стрельцова, Галина Богданова и Валентина Смирнова), в кадровую политику редакторов не вмешивались, их интересовал уровень газеты, и он их устраивал.
Почему же всё-таки хорошие люди задерживались в редакции именно этой газеты? Не знаю, прав я или нет, но у меня всегда было уверенное ощущение, что в нашем коллективе не было стукачей. Почему я столь наивно в этом уверен? Потому, что уши органов, так или иначе, где-то, как-то, да вылезли бы — по крайней мере, в виде «обратной связи» и репрессивных мер к зарвавшимся писакам.
Так продолжалось до начала 1980-х, когда оба принципа были нарушены. И хватило двух-трех лет, чтобы от того «Скороходовского рабочего», с тем его уровнем лучшей в Ленинграде производственной газеты, а их в городе было тогда около сотни, не осталось и следа.
«Партгрупорги за стеной жалобно заныли…»
А раскованность в редакции была полная, и все, что можно было отнести к антисоветчине, говорилось открытым текстом. Кто-то из нас даже придумал легенду-мечту, что нас всё-таки подслушивают. Всех новичков и гостей первым делом предупреждали, что в столбе, который подпирал потолок в центре главной редакционной комнаты, как раз рядом с огромным красным столом, местом наших сборищ по поводу и без повода, — что в столбе этом спрятан микрофон.
— Включай запись! — кричали мы столбу, когда начинались недозволенные речи.
Иногда, конечно, возникали конкретные подозрения, но, ничем не подтверждённые, они быстро забывались. Например, когда вслед за Борисовой замом редактора пришел Адольф Феодосьевич Алексеев, народ, особенно представители нацменьшинств (в нашей реальности скорее — нацбольшинств), сильно насторожился. Уж больно походил рубаха-Адик на засланного казачка.
Во-первых — странное имя-отчество, с отголоском былого тоталитаризма. Все сразу посчитали, что Адольф — в честь пакта Молотова-Риббентропа. (Потом выяснилось — всё проще. Ребёнка, родившегося в 1940-м, назвали так потому, что их деревня на Рязанщине звалась Адольфовкой, по имени хозяина ещё времён крепостничества, и там традиционно всех мальчиков испокон веков называли Адольфами.)
Во-вторых — образование: ВПШ (выпускников высшей партийной школы до тех пор никто из нас и в глаза не видел). Плюс — больно уж простецкая на первый взгляд внешность и прошлое шпака (он пришёл к нам из окружной военной газеты).
Да и дальше всё сходилось. Выпив стакан «портвейнаго», Адик брал гитару, садился в красное кресло рядом с «радиофицированным» столбом, и запевал:
Партгрупорги за стеной
Жалобно заныли —
Раньше помнили устав,
А теперь забы-ыли!..
Или что-нибудь вроде:
Адольф, не спеша, стрелял из вэ пэ ша…
Ну, чистой воды провокация! Однако вскоре все эти подозрения рассеялись сами собой.
Стакан от баушки
Редакционное «утро» заканчивалось тем, что зав. производственным отделом Аркадий Спичка (филфак, польское отделение), сдав ответственному секретарю Гале Зябловой (журфак), подборку информаций на первую полосу, провозглашал, по-ленински протягивая руку в сторону Адольфа:
— Форвертс, Альфруд Фердинандович!
— Яволь, Аркадий Матвеевич! — живо откликался Адик.
Чуть позже, когда в газете начал работать Миша Зубков (филфак, испанский, французский, английский, польский…), он становился третьим.
И вся компания отправлялась на противоположную сторону Московского проспекта, к «баушке», в столовую, выраставшую к концу дня до уровня вечернего ресторана, именовавшегося в народе «Аквариумом».
Там, при входе, напротив гардероба, ровно в 14-00 (по брежневскому «антиалкогольному» законодательству спиртное в те годы по утрам не продавалось) поднималось фанерное окно, открывая широкий прилавок с просматривающимся в глубине на полках ассортиментом, и вожделенная баушка за умеренную плату выдавала по стакану дефицитного недорогого портвейна с шоколадной конфеткой на закусь.
Если же у баушки, по причине ли болезни или из-за отсутствия требуемого душе бальзама, не открывалось, шли «к Ильичу» — в ДК Ильича, где располагалось кафе «Электрон». На крайний же случай в округе была предусмотрена широкая сеть пивных ларьков с «Жигулёвским» по 22 коп. за пол-литровую кружку или 11 коп. за кружку 0,25 литра. При этом для желающих напиток в зимнюю пору ещё и подогревался.
Казачок из Парижа
Другой подозреваемой личностью оказался Серёга Саульский (французский), друг Мишки Веллера (да-да, того самого; русское отделение) ещё с филфака. Они появились у нас как-то вместе, где-то в середине 1970-х. И уж не вспомнить, кто кого привёл.
Знаток французского и любимец женщин, Саул проработал у нас сравнительно недолго. Женившись на мадемуазель Кристине, он отбыл вместе с ней на её родину — во Францию.
Но не прошло и года, как Серёга вернулся и ничтоже сумняшеся пришёл наниматься на работу обратно. Кстати, и вакансия имелась. Несмотря на то, что Рита была расположена к нему всеми фибрами, она могла найти немало веских причин для отказа. Прежде всего, идеологических, тем более, что она в какой-то мере этим поступком подставляла и себя. Потому что он вроде бы и Саульский, а вроде бы уже, может быть, и не Саульский, а буржуазный шпион.
Но Рита его взяла. Уж не знаю, были ли у неё там, наверху, объяснения по этому поводу, но взяла. И мы это восприняли, как норму, как разумеющееся, потому что прекрасно к нему все относились.
Саульский потом рассказывал, что его вызывали в наши органы (про «ихние» речи не было), предлагали сотрудничать, но он отказался…
Однако сама эта история с возвращением (впрочем, вернулся он ненадолго, и вскоре опять уехал, уже окончательно сгинув на французщине) блудного сына была по тем временам весьма и весьма неоднозначной, более того — одного неосторожного шага было достаточно, чтобы кое-кто навсегда расстался и с партбилетом, и с журналистикой.
Протекция по-скороходовски
Вернусь, однако, к первому принципу — подбору и расстановке кадров.
Просто так, с улицы, в «Скороходовский рабочий» не попадали. Нужны были или знакомства, или рекомендации. По знакомству приходили в основном университетские филфаковцы. Освобождалось место, и кто-нибудь тут же приводил одного из студенческих друзей, причём филфаковская рекомендация была стопроцентной, это были кадры высшей пробы — Аркадий Спичка и Миша Зубков, Оля Кустова (французский), Витя Андреев (испанский и французский), Саульский с Веллером…
Филфаковская диаспора была, таким образом, той основой редакции, которая набиралась по знакомству. Люди, приходившие по рекомендации от чьих-то знакомых, чаще всего не задерживались.
Впрочем, и здесь бывали исключения. За 21-летнего Серёжку Ачильдиева (английский) просил один из самых уважаемых людей в объединении «Скороход», начальник одной из лабораторий Леон Каминский. Рита пошла ему навстречу, взяла второкурсника — опять-таки — филфака (вечернее отделение) с испытательным сроком, и не пожалела. Спичка, взявший новичка под свою опеку, уже через две недели убедил Риту, что испытательный срок можно считать законченным.
Вносил свою лепту в кадровую политику редакции и я (русское отделение всё того же филфака). На вечернем на одном курсе со мной учились Виктор Малков, работавший в газете «Ленинградский университет», и будущий корреспондент «600 секунд» Вадим Медведев. Так, вслед за мной, оба, а потом и мой старый приятель Женя Змачинский (журфак) оказались на «Скороходе»: Витя и Женя в газете, а Вадик — импозантный парень, язык подвешен, да ещё и сын знаменитого артиста — на скороходовском радио.
Вот такой был у нас теремок. А если которые и стучали, то стучали они в дверь редакции.
Тук-тук! Тук-тук-тук! Приходили к нам наши общественники — рабочие корреспонденты, звонили мастера из цехов, инженеры… Редакция, словно магнит, притягивала самых разных людей.
