Что такое жизнь историка и преподавателя русской литературы XVIII–XIX веков? Тишина библиотек, шелест книг, любящие ученики… Но жизнь Сермана была полна сражений, трагедий и внезапных поворотов.
На четвёртом курсе филфака ЛГУ (Ленинградский госуниверситет) начинались семинарские занятия по специальности. И вот ведь какая в начале 1970-х годов была свобода и демократия — темы курсовых работ и преподавателей семинаров мы могли выбирать сами.
Конкретной темы, которой я хотел бы заниматься, у меня не было. Но автор был: конечно, Гоголь!
И тут одна сокурсница предложила:
— Идём к Серману, на XVIII век!
Я с удовольствием читал произведения той эпохи. Мне нравился несколько витиеватый, ещё не совсем русский, каким он стал после Пушкина, язык Кантемира, Тредиаковского, Ломоносова и Державина. Но кто такой Серман? И почему идти надо именно к нему?..
Однако, как только на первом же занятии я увидел и услышал Илью Захаровича, все мои сомнения исчезли. Серман меня очаровал и загипнотизировал. Боюсь назвать себя его учеником, но за два года нашей у него учебы я действительно многому научился. Впрочем, дело даже не в этом. Само общение с этим человеком всякий раз было праздником. Тихим, уютным, многозначным, напитывающим тебя новыми идеями и мыслями.
За всегдашней серьёзностью, иногда полуулыбкой Ильи Захаровича скрывалась — о чём мы и понятия не имели — не просто биография учёного, за ними скрывалась целая эпоха, ХХ век с его коммунистическими победами и провалами в средневековье…
Начало наших занятий совпало с выходом в издательстве «Наука» монографии Ильи Сермана «Русский классицизм: поэзия, драма, сатира».
В ближайшие дни мы все купили эту книгу, принялись её читать и тут же поняли, что нам не хватит даже всех трёх филфаковских курсов для понимания этого труда. Одно это уже это наводило на мысль, что перед нами человек далеко не такой простой, каким мы видим его на наших занятиях. Я тут имею в виду прежде всего манеру общения Сермана или точнее — безманерность и абсолютное отсутствие какого-либо высокомерия.
Он не изображал из себя небожителя, глядя на мир свысока, в том числе и на нас, недоучек, ещё не нюхавших литературоведческого пороха. Профессор, доктор филологических наук, он был чернорабочим этих наук, и за что ни брался, всегда достигал успеха, ориентируясь одинаково легко и в русском классицизме, и в золото-серебряных веках, и в современной литературе. Пётр I, Ломоносов, Фонвизин, Карамзин, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Лесков, Мандельштам, Горький — во всём он разбирался досконально, и всё видел по-своему остро. Причём далеко не всегда он приходил к своим героям-авторам, так сказать, по собственному почину, подчас это была подённая, вынужденная работа, когда надо срочно выручить кого-то из коллег или помочь в срок выпустить какое-то издание.
Поначалу нас удивляло, что Илья Захарович, как мы считали, специалист исключительно по XVIII веку, легко ориентируется и в литературе двух последующих столетий. Но чем дальше, тем наглядней ты понимал свою ничтожность перед его энциклопедическими знаниями и пониманием литературы, хотя никогда, даже взглядом он не намекнул нам на наше невежество. Он давал нам шанс.
Более того, Илья Захарович с интересом принял идею, с которой я к нему пришёл. Идея была проста: раз уж я оказался в этом семинаре, то и тема должна касаться XVIII века. Но и не отказываться же от любимого Гоголя! Так родилось название будущей дипломной работы: «Н.В. Гоголь и русская литература XVIII — начала XIX века».
Однако, когда в фондах Публичной и Театральной библиотек я стал погружаться в литературные бездны, мне пришлось признать, что замахнулся на труд, который не осилить не только за оставшиеся три года учёбы, но, может быть, и за всю оставшуюся жизнь.
Илья Захарович посоветовал ограничиться детством и юностью писателя. На 4-м и 5-м курсах под руководством Сермана я написал две курсовые работы, которые потом стали первыми главами диплома, который я дописывал на 6-м — уже под руководством его преемницы Натальи Дмитриевны Кочетковой.
Наталья Кочеткова появилась у нас неожиданно. Серман вдруг исчез из университета, но по каким причинам, мы не знали. Дошел слух, что дочь его уехала в Израиль. Как следствие — запрет на преподавательскую работу и последующее увольнение из ИРЛИ — Пушкинского дома: «за политическую неблагонадежность».
Чуть позже слух подтвердился. Более того, вслед за увольнениями учёного последовала и его вынужденная эмиграция, в которую он отправился вместе с женой, писательницей Руфью Зерновой.
Понять это было трудно. Илья Захарович воевал, в 1941-м — 1942-м на Волховском фронте, где получил контузию и был списан в запас. Он вернуться к научной работе и в 1944-м защитил в Ташкенте диссертацию по «Преступлению и наказанию» Достоевского. Как прелюдию к Нюрнбергскому процессу.
После Победы, в апреле 1949 года, в разгар «борьбы с космополитизмом», по доносам — причём своих же коллег — Серман и Зернова были арестованы. Случилось это через два месяца после того, как из Пушкинского дома в ЦК ВКП(б) поступило коллективное письмо с сообщением о разоблачении антипатриотической группы литературоведов и филологов. Бориса Эйхенбаума, Виктора Жирмунского, Марка Азадовского, Григория Бялого, а также учителя Сермана — Григория Гуковского (умер в тюрьме через год после ареста) обвинили в формализме и прочих грехах, а ещё в том, что они скрывают свою истинную национальность и пишут в анкетах, что они русские.
Основанием для обвинения Сермана и Зерновой были их домашние разговоры, записанные с помощью подслушивающих устройств.
В сентябре 1950 года Илья Серман был уже на Колыме, где отсидел до 1954-го, когда освободился по амнистии. В 1961 году его полностью реабилитировали.
После ареста родителей их малолетних сына и дочь забрали родственники, благодаря этому дети не попали в детдом для детей врагов народа. Чем были такие дома, знаю не понаслышке. Когда в 1943-м арестовали мою бабушку, ее 11-летняя младшая дочь, моя тётя, осталась одна у чужих людей в кубанской станице Старощербиновской. И попала в подобное учреждение, где вместо учебы работала на ткацкой фабрике.
В Израиле Илья Захарович, можно сказать, прожил вторую жизнь (или третью?), почти 35 лет, и умер в 2010 году. Все эти годы он работал, был профессором кафедры русской и славянской филологии Еврейского университета в Иерусалиме, читал лекции в университетах США, Франции, Италии, Германии…
