225 лет назад родился Александр Пушкин. Он умер рано, в 37 лет. Но в нашем народном сознании продолжает жить. Живы его творения, и жив его образ.
…Ольга Викторовна вошла в класс. Платье такое — что-то в нём под Девятнадцатый век. И я вдруг понял… ощутил, сообразил — не знаю, как точно сказать: что они похожи. Как, почему? Не знаю. Похожи — и всё. Хотя Пушкина жену я не видел, может быть — ещё увижу. На портретах, конечно. Но портреты — не то. Между портретами Натальи Николаевны и Ольгой Викторовной — ничего общего. Но… Когда она вошла в класс, я понял, что должен, обязан увидеть Пушкину. Зачем — не знаю. Должен! Это было такое дикое, неистовое желание — я всё забыл, что вокруг делается, что урок идёт…
И оказался там. Будто часы только что ударили половину двенадцатого. И я опять один в кабинете. Но теперь у меня цель: увидеть её! Из кабинета — в переднюю, оттуда в столовую. Там — горничные уже убирали со стола. И Пушкин был там. А её — не было.
Пушкин прохаживался вдоль окон, резко, как бы вприпрыжку. Поглядывал то на набережную за окно, то на горничных. Он переоделся. Был в белой рубашке с открытым воротом, в клетчатом халате. И две кисточки. Они свисали из-под круглого воротника халата. Какие-то совершенно никчёмные кисточки. Зачем, для чего? Глупость какая-то. Но главное — сам он совсем другой. Будто стал моложе.
Когда он с камердинером об этих булках разговаривал, это было видно, он как бы роль играл, и играл местами фальшиво, и его что-то давило, угнетало. Что-то не сходилось в жизни с его желаниями, возможностями. Так, наверное. А тут — ходит, песни поёт.
Знаете, что он пел? У меня волосы дыбом. Весёлая такая песенка — песенка Дженни. «Если ранняя могола суждена моей весне…», вы знаете, из «Пира во время чумы». Допел — и стоит, глядит в окно.
Горничные ушли. Все шторы на окнах подняты. С улицы в комнату рвётся свет зимнего утра. Да нет — уже дня. Дома на противоположной стороне Мойки освещены солнцем.
Я встал у другого окна. Проскакал извозчик. Прошёл прохожий, потом ещё несколько, все какие-то серые, неприметные. И вдруг — военный. Я заметил, хотя и не глядел на Пушкина, но заметил, почувствовал, как он встрепенулся. А военный приостановился… и свернул в наши ворота.
Пушкин — в переднюю. Дверь нараспашку. И с лестницы — сначала громкий, на высокой ноте, голос Пушкина. Потом неторопливый басок. Я сделал несколько шагов, встал в дверях. Маленький Пушкин шёл впереди, держал военного под правую руку и тянул за собой, хотя тот вовсе и не упирался. А левая… Да я уже и лицо узнал! А левая у Данзаса была подвязана. Последствия ранения в турецкую кампанию.
Они — в кабинет. Я — за ними. Оба продолжают начатый на ходу разговор.
Пушкин: …И теперь Д’Аршиак засыпает меня письмами, требует секунданта.
И закрыл дверь на ключ.
Данзас: Скажи же толком — с кем, почему, когда?
Пушкин: С бароном Геккереном-младшим, известным также под именем Дантес… Признаюсь тебе, я не хотел замешивать своих. Вчера у Разумовской просил англичанина Меджиниса. Он слывёт человеком нрава честного. Вероятно, потому и счёл долгом благородно отказаться. Пишет: раз мир невозможен, то невозможно и его участие. Ну да Бог с ним. Время не терпит. Всё решится сегодня же. Надеюсь на тебя. Всякое промедление будет рассмотрено Геккеренами, как отказ… Выручай же, друг, выручай!..
Данзас встал. Они глядели друг другу в глаза. Глаза Данзаса горели на бледном лице, как… Я вспомнил песню Дженни. Такой взгляд — будто оттуда. И здоровой рукой всё мял и мял свои усы. Наконец, спросил:
— Пистолеты готовы?
У Пушкина опустились плечи, будто скинул тягостный груз:
— Я позаботился. Будут к сроку.
И тут ударили часы! Его слова о пистолетах — и часы. Я… это так страшно! Я не смог двинуть ни рукой, ни ногой. Во сне так бывает. Будто ты в яме, и тебя засыпают землёй. Сверху думают, что ты мёртвый, и кидают, кидают. А ты живой. Но ни сказать, ни двинуться. А они всё сыплют и сыплют. Лопату за лопатой…
Пробило двенадцать раз. Слушали молча, и каждый, наверное, считал про себя удары. Нарушил молчание Данзас. Взглянул на часы, как бы проверяя счёт, и сказал:
— Поеду переоденусь. Часа через полтора мы сможем встретиться.
— Прекрасно, душа моя, — ответил Пушкин и бросился вперёд — отпирать дверь.
Договорились сойтись на Мало-Конюшенном мосту.
Данзас вышел.
Пушкин позвонил. Вошел камердинер.
— Мыться, одеваться, — бросил Пушкин и вышел вон.
И опять я остался один. Он всё время уходил от меня. Я опять вспомнил о ней. Что должен её увидеть. Зачем? Почему? И что это могло изменить? Не знаю.
Опять передняя, столовая, гостиная. Белый свет январского полдня и тёмно-голубой цвет стен. Голубое сияние. Таинственное, погребальное.
И полная тишина в квартире.
Пока не заплакал где-то в дальних комнатах — в детской, наверное, — ребёнок. Я вспомнил и посчитал: сегодня 8 месяцев и 4 дня, как родилась их младшая дочь Наталья. Тоже Наталья. Как мать. «Чистейшей прелести чистейший образец». Загадочная Н…Н…П… «Чистейшей прелести…» Кем же, какой же надо быть, чтобы тебе посвятили такие стихи?! В тот миг мне казалось, что вот-вот я разгадаю эту тайну. Ведь я уже почти видел её — там, на уроке!..
Я стоял перед её дверью. Протянул руку. Медленно, бесшумно открывалась она. И опять было тихо — ребёнок умолк. Молчала и комната, пустая, полутёмная. Шторы опущены. Опущен занавес! Антракт. Я бросился назад, к кабинету. Я не был невесомым. Я был тяжёлым. Ухали по вымершим комнатам шаги. Я не был призраком. Скрипел, стонал под сапогами паркет.
Задыхаясь, встал перед закрытой дверью. Опять эти закрытые двери! Послушал, дожидаясь, пока стихнет поднятая мной буря звуков. Опять тишина.
И вдруг — взрыв, выстрел! Я распахнул дверь, и… Как говорят в таких случаях? Остолбенел. Пушкин сидел у стола и спокойно занимался ногтями, как будто собирался в театр или на бал. Стопки книг слева от него не было. Видимо, нечаянно он столкнул её на пол. Там книги теперь и лежали, рассыпавшись. А он и не заметил ничего, увлечённый ногтями. Или не захотел заметить.
Но что ногти! Сам он опять был другим! Он преобразился, как преображается актёр, прошедший сквозь руки гримёра. Лицо, серое утром, посветлело, словно впитало в себя отсвет белой сорочки. Свежесть всего облика чётко подчеркивали чёрные жилет, брюки и галстук. Блестели чуть влажные рыжеватые волосы. Долго ли это продолжалось?
Но вот он встал, отложив пилку и щипчики. Надел приготовленный на стуле сюртук. Передёрнул плечами, как бы уминая их в пустоты одежды. Застегнулся. Из стола, из открытого ящика вынул несколько исписанных листов, рассовал по карманам. Оглядел себя. Нашёл на рукаве пушинку. Дунул брезгливо. Она не поддалась. Тогда щёлкнул по ней пальцем. И пошёл к выходу. Прямо на меня. Едва успел отскочить. В передней громко закричал:
— Петька, бекешу! — Явился слуга с бекешей, помог одеться.
Я глядел на них и судорожно соображал: а мне что делать? Без шапки, без пальто. Мороз, я помнил, в тот день всего четыре градуса. Всего. Да далеко ли без пальто? Там… Чёрная речка… Он уже спускался по лестнице, когда часы сзади, из кабинета, ударили один раз. И тут же другие, из столовой, что ли? Тоже один. Я бросился вниз. И столкнулся с ним. Он поднимался — плохая примета, — словно бой часов что-то напомнил ему, словно позвал проститься с кем-то.
Я теперь был внизу один, там, где кончалась лестница. В стороне стоял сундук. На сундуке лежал тулуп. На тулупе — старая заячья шапка.
И тут я почувствовал на себе чей-то взгляд. Ну да, сверху, с лестницы, глядел на меня камердинер. Молча и укоризненно. Я перевёл взгляд сундук — он стоял на месте. И тулуп лежал там. А камердинер? Его уже не было.
Я очнулся, услышав стук шагов. В медвежьей шубе поверх бекеши по лестнице спускался Пушкин.
Я бросился к тулупу!..
