По состоянию моих ночных ног больше нельзя строить точные метеосводки. Вообще никакие лучше не строить — системный сбой.
Когда-то, уложенные в кровать ноги крутило на ветер и непогоду, которые непременно, как по часам, приходили через два дня. Левая не могла найти себе места под одеялом на осадки, правая — на падающее атмосферное давление. Теперь бы, если им верить, ливни не закончатся никогда. Вертит-корёжит всякую ночь. И сейчас — весной, тоже.
Стою поутру возле деревенского магазина на берегу Ладоги — тридцать километров чистого льда перед глазами. Снег уже сожрало с поверхности солнцем и дождями, и он своей водой да утренними заморозками превратил лёд в стекло. Огромное стекло без трещин во все стороны, куда хватает глаз.
Посредине него вдали серые пятнышки, как засидки на зеркале после мух — острова Зеленцы. Уменьшающимися точками пробираются к ним последние, отставшие от собратьев рыбаки из Ленинграда. Отставшие от тех, кто проскочил ещё затемно, по утреннему морозцу. Эти же не торопясь выходят из магазина, выпивая на ходу что погорячее и закусывая. Наверняка, у них праздник окончания сезона.
— Эх-х, ребята, закрывали бы вы уж лучше сезон этот свой на берегу. Вот, возле лодок на траве бы посидели. Шашлычок пожарили, не надо уже на лёд выходить — совсем же весна! Сегодня до пятнадцати градусов на солнце обещали — лёд прямо под вами уест, не заметите как под него юзнёте.
— Отец, не пальцем деланы! Разберёмся, у нас костюмы-поплавки. Слышал хоть про такое? — похлопали меня по вытертой ватной фуфайке, на захмелевших ртах крошки хлеба, закуски. — Поплавки, батя, поплавки. Чуешь? Испытано и обкатано. О, как!
Провожаю глазами этих последних…
В старые дни здесь за магазином невдалеке от берега в лёд вмораживали кружало с длинным шестом, каруселью носились вокруг него на санках. Весело, обнимался с будущей женой на кружале. С горячей, как из парилки, но на северном ветру. Весной карусель уплывала со льдом, а люди оставались… Теперь никому оно не надо — все на снегоходах, да надувных «ватрушках» веселятся. Не пальцем они, видишь ли, деланы! Хм. Хорошо бы так…
Смотрели тут было с соседом Иваном сериал «Ленинград». Зимой ночи длинные, темень — кроме телевизора, ничего кругом не видать. Вся разведка и все СМЕРШи города в поисках гидрографа Василия Павловича Краузе. Покажи нам, товарищ Краузе, где проложить Дорогу жизни! Без тебя никак! Народу кинематографического полегло уйма, пока его нашли.
Глядим то кино с Иваном — в ус дуем. Какой Краузе? Какие учёные-гидрографы? Здесь на берегу, кто вырос и живёт, — каждый себе учёный гидрограф. И всякий скажет, какой лёд встал на всю зиму, который уйдёт на южном отрывном ветру, а вот этот утащит навстречу прибойному северному. Спроси мужика в любом дворе, а дома не застанешь, так и жёнку его. По каменную банку Железница точно останется — вот отсюда дорогу и клади через Зеленцы на Кобону. Делов-то…
Краузе им подавай. Тоже, наверное, не пальцем кино делают, а поди ж ты…
Первые из рыбачков возвращаются, ещё солнце в зенит не вышло. Эти да, у этих мозг есть. Как клевало, сынки? Не до клёва? А оно вам было надо сегодня-то?
— Мы, отец ведь не все пришли. Утоп один, не смогли к нему подойти, лёд — что каша, ногу не держит, ступить некуда. Покидали ему санки-палки…Не подойти ближе, отец. Телефона у тебя нет случаем?.. Не подползти. Сами валились через каждые сто метров. На карачках три километра до берега пробирались, всё побросали там…
Стоят, что дети, глаза свои мокрые в землю приткнули. Насквозь промокшие, почти неживые, обгоревшие на солнце. И надолго пустые…
Немного времени пройдёт и останется лишь вода. Залезем поглубже по камышам в бухту Глубокая с внуком — сеточку поставить на язя. В самую травяную глухомань, где уже утка сидит на гнезде, ходит клубком по мелководью нерестящаяся щука, торчат лохматые хатки ондатр. Во мгновенье с большого острова плавной прошлогодней тросты взлетает тысяча тысяч чаек — целый базар! Гомонят, налетая со всех сторон на мою лодку стайками, пикируют. Это они нас с тобой, внучок, пугают, от гнёзд своих отгоняют.
— Дед, а голоса у них странные. Послушай, чтó у людей. Грустные такие, зовущие. Слышишь, не поют — кричат. Как просят о помощи…
Но это мы поедем с ним на лодке как вода очистится, а сегодня деревенские, как и всякую весну, снова выйдут стоять вечером на берегу. Стоять и слушать солнечное закатное безветрие. Слушать, как те, на ком костюм-поплавок до самой-то ноченьки станут звать на помощь, упираясь в шуге. Сначала криком, цепляясь застывшими белыми пальцами за неверные обламывающиеся края полыньи, ломая ногти, взбивая колотый лёд ногами.
Пока это крик надежды, которым зовут других, тех, кто медленно ползёт в сторону берега, спасаясь. Мимо ползёт, почти всегда мимо — самому бы не пропасть. Потом уже тихо и обречённо станут просить пустоту, но никто не приходит на помощь, потому что нельзя прийти на помощь.
К вечеру с берега уже не по чему бежать к ним ногами, и ещё и не по чему плыть на лодке — сплошная ледяная каша…
«Костюм поплавок — испытано и обкатано»… Была бы простая рабочая фуфаечка — ушёл бы под лёд, на четвёртой минуте окоченев. И нормально, без мучений. Костюм поплавок…
Утром их соберут наверняка, если ночью подморозит — соберут. Десятками, пачками. В пустых, затянутых битой шугой, еле читаемых опытным глазом майнах, никого не найдут — это фуфаечники, они давно до истока Невы в Шлиссельбурге подо льдом доплыли. Повырубают изо льда вот этих — непотопляемых, и прямиком на опознание.
Видел я их, много видел, когда был помоложе и когда был мой черёд их доставать. Сейчас не моё время. Моё устало ходит по прибрежной дороге, а я — вместе с ним. Мы останавливаемся порой и тогда слышим, как до самой темноты озеро со всех сторон дышит на нас голосами тех, кто больше никогда не придёт.
Весна. Дорога жизни. Грустные крики чаек.
