Месторазвитие привлекает активных, нестандартных людей. Они объединяются, сплачиваются — это уже не случайное сборище. Это сообщество людей с общим взглядом на мир, схожими целями, общей исторической судьбой.
Лев Гумилёв назвал бы таких людей пассионариями. Лев Толстой назвал бы такое объединение консорцией. Только это не политическая группировка, не секта и не профессиональная артель. Уже в середине XVIII века «понаехавшие», а часто и «сволоченные» в Петербург люди могли разбредаться по кружкам, политическим группировкам, сектам и профессиям, но твёрдо знали: они — петербуржцы.
Любопытная деталь: раскопки слоёв XVIII века показали, что петербуржцы, даже самого простого положения в обществе, не разгрызали кости, не добывали костный мозг. «Псковской да витебский — народ самый питерский».
Несомненно. Но «понаехавшие» почему-то быстро устанавливали какие-то свои бытовые нормы. Везде кости разгрызали, а в Питере — не разгрызали. Мелочь? Жизнь состоит из мелочей.
Кто-то уехал, кто-то влился в сообщество. Подобное притянулось к подобному, родились новые пассионарии. Появилась история: два-три поколения живёт, воспроизводит себя — сообщество похожих людей.
Это уже не консорция, а конвиксия — группа несколько поколений, живущих на одном месте, «похожих» и всё сильнее осознающих свои отличия от «других». В начале 2000-х годов вышла книга с провокационным, но и интересным названием: «Национальность? Питерские!».
Конечно, никакая не национальность. Питерским никогда и в голову не приходило всерьёз объявить себя этносом. И тем не менее некое «мы» стало наследственным, устойчивым. Мы — русские, но «мы» — другие русские. Особенные.
Всё это хоть немного, но понятно. Непонятно другое… Почему они становятся именно такими — эти особенные люди, члены рождённой в месторазвитии конвиксии?
Каждое месторазвитие порождает не просто активных людей. Оно порождает неуловимо особенную местную культуру. Людей, у которых особое поведение, особое отношение к жизни, особые речь, манеры, бытовые привычки… Но не всё объясняется местными особенностями климата, экономики, истории.
Классический пример с «парадным». Парадные были везде, подъезды — тоже. И у Некрасова читаем: «Вот парадный подъезд». Тем не менее во всей России парадные в жилых домах стали подъездами. Но в Петербурге «простой люд» решил, что в их дома теперь пускай ведут парадные. А я, когда жил в Ярославле, — не решил. И в Казани — не решил. При том, что парадные и чёрные подъезды были во всех городах. Не верите? Посмотрите в старой застройке — и Ярославля, и Казани.
Почему именно в Петербурге установились «парадные»? Таких вопросов — огромное количество. Все — без ответов. Красноярец отличается от иркутянина, казанский житель — от петербуржца. Но почему именно этими чертами?
Почему в компании петербуржец намного реже пытается обратить на себя внимание? Он полон самоуважения, но в первые ряды не торопится. Почему именно так? Почему именно он?..
Строго говоря, каждое месторазвитие порождает не один какой-то типаж, их всегда несколько. Не так просто провести границы между ними, но почему-то именно в Петербурге должен был родиться тип спокойного до флегмы, немногословного человека с литературно-правильной речью и плавными, словно бы незаконченными, движениями.
Отличить «типичного петербуржца» от «типичного красноярца» очень легко. Как и от москвича. Но попробуйте объяснить, в чём конкретно состоит отличие. Какие-то неуловимые детали, нюансы — полная неопределенность.
Ещё непонятнее: как именно и какие именно особенности местоположения, архитектуры, климата, национального состава городов, преобладающих в них ветров или степени косматости местных кошек сформировали именно эти черты психотипа «типичного горожанина»? Этот способ двигаться? Этот стереотип поведения?
Я не в силах понять, как сочетание мягких увалов Русской равнины с озёрно-скальной Фенноскандией порождают вальяжную неторопливость движений. Как близость Скандинавии, туман над финскими болотами породили прохладную петербургскую вежливость.
Дело, конечно, не только в природных контрастах.
Лев Гумилёв справедливо писал, что великорусский этнос породили в равной степени ополья между Окой и Волгой, дремучие муромские леса, народные сказки былины о богатырях и противостояние с Ордой.
Но и тут если что-то понятно, лишь в самом примерном приближении. Понятно, что люди, живущие в ближайших соседях с исторической Финляндией, охотно прочитают «Калевалу». Что в городе, где немцы составили заметный и очень активный пласт жителей, захотят создать «Петришуле».
Но как память о древних новгородских землях, близость Финляндии и актуальное присутствие германского мира порождают легендарные «парадные» и «поребрики»?
Как войны со Швецией и осознание себя на границе России формируют некоторую замкнутость, нежелание лезть на пьедестал?
Естественно, «один дурак может задать вопрос, на которые не смогут ответить сто мудрецов». Но на то и наука, чтобы ставить вопросы, на которые пока что нет ответа: на современном уровне развития научного знания.
Один из героев «Понедельника, который начинается в субботу» у Стругацких установил связь между взглядом мага, сверлящим бетонную стену, и филологическими характеристиками слова «бетон». Стругацкие уверяют, что на всём Земном шаре не больше 300 человек в состоянии были понять эту связь.
Лет тридцать назад я обсуждал идею месторазвитий с одним крупным учёным, учеником Владимира Ивановича Вернадского. Тогда уже глубокий старик, он сказал мне совершенно серьёзно:
— Может, ваше поколение и сможет выяснить то, чего мы пока не понимаем.
Наверное, на рубеже восьмого десятка пора надеяться: придут те, кто сумеют связать воедино валуны на берегах тихих озёр, стремительные реки Карельского перешейка, долгие северные закаты и маниакальную петербургскую вежливость.