Сегодня 130 лет со дня рождения Бабеля. О нём написаны груды статей и книг. Но до сих пор загадка Бабеля так и не разгадана, и он остаётся одним из самых непонятных наших писателей.
Что такое отрицание отрицания
В мировой истории писатель, оказавшийся политическим и уголовным преступником, — большая редкость. В сталинском СССР их были сотни.
И Бабель на свой счёт не строил иллюзий. Однажды на даче у Максима Горького, где часто бывал Генрих Ягода, поддерживавший дружеские отношения с живым классиком, Бабель не удержался:
— Генрих Григорьевич, подскажите, как быть, если арестуют?
— Надо всё отрицать и держаться до конца.
Бабеля арестовали 16 мая 1939 года и уже через месяц и три дня предъявили обвинение по четырём пунктам самой страшной, 58-й статьи. Скоро выяснилось, что обвиняемый всё подтверждает: да, он член троцкистской организации, шпион иностранной разведки и участник подготовки теракта против высших руководителей партии и государства.
Бред сумасшедшего? Для нормального, свободного человека — конечно. Но не для подследственного, которого избиениями и пытками довели до невменяемого состояния, когда он готов подписать признания даже в том, что продал родину инопланетянам. Так познавалось в застенках новое понимание закона гегелевской диалектики для пытающихся всё отрицать.
С момента ареста Бабеля никаких точных сведений о нём не было на протяжении полутора десятков лет. И по сей день нет свидетельств о том, как долго этот сорокапятилетний человек, страдающий астмой, держался на допросах. О чём он думал, что вспоминал в последние минуты… И точное место захоронение праха тоже неизвестно.
Мы знаем только, одно — писатель Исаак Эммануилович Бабель был расстрелян 27 января 1940 года.
Как рождались рассказы
В истории русской литературы последних двух столетий были всего несколько писателей, которых узнаёшь безошибочно и сразу, по первой же фразе. Это Николай Гоголь, Андрей Платонов, Михаил Зощенко, Михаил Жванецкий и, конечно, Исаак Бабель. Каждый из них создал свой язык, свой ритм фразы, свою мелодику прозаического текста.
К тому же Бабель в коротких одесских рассказах сотворил миф Одессы, с полным правом ставший её историей. Тем самым он повторил то, что сделал Гоголь, который когда-то сотворил петербургский миф, уверенно шагнувший с литературных страниц в жизнь.
А кроме того, Бабель превратил в миф сам акт своего творчества.
Константин Паустовский писал в воспоминаниях, как однажды Бабель достал из стола толстую рукопись и сказал, что вот он, ещё не опубликованный рассказ «Любка Казак». Изумившись при виде этой груды бумаги, Паустовский вспомнил, что, по свидетельству знакомых, это короткий рассказ.
— Да, — ответил Бабель. — В нём не больше пятнадцати страниц. Но здесь все двадцать два варианта этого рассказа, включая последний. А в общем в рукописи двести страниц.
Актриса и переводчица Тамара Иванова, до того, как стать женой Всеволода Иванова, на протяжении нескольких лет жившая с Бабелем гражданском браке (тогда это было широко распространено), свидетельствует: Паустовский был «очаровательным человеком, но невероятным выдумщиком» — не было никаких вариантов. Бабель каждый рассказ, утверждает Тамара Иванова, долго складывал в уме, потом записывал и ещё дольше мучительно искал отдельные слова и фразы, переделывая один и тот же текст, в котором в конце концов почти ничего не оставалось из того, что было вначале.
Он бился над текстом, буквально истязая себя в поисках максимальной образной точности за счёт самых скупых средств. В работоспособности он был максималистом, а в изобразительных методах — минималистом. Он добивался, чтобы фраза была отдельным, самостоятельным рассказом, в котором уже есть главное, что должно быть в рассказе, — сюжет и образ.
Так кому верить — Паустовскому или Ивановой?
Конечно, всё бы легко объяснилось, будь у нас архив Бабеля. Но он бесследно сгинул после ареста. И сегодня миллионы бабелевских почитателей в России и за её пределами могут сказать: расстреляли не только писателя, расстреляли его неопубликованное творческое наследие.
В чём вина твоя…
В 1916 году двадцатидвухлетний Бабель приехал в Петроград. В редакциях, прочитав его первые рассказы, ему милостиво советовали заняться чем-нибудь другим. И тогда он пошёл к Горькому.
Классик с первого взгляда оценил талант юноши. Но…
— Ничего-то вы, сударь, толком не знаете, — сказал он. — А посему ступайте сперва в люди.
Ну как было не послушать самого Горького!
Бабель не публиковался семь лет. Он изучал жизнь. Как будто её можно изучать, словно какую-то отрасль знаний. Жизнь невозможно изучать, ею надо жить, выбирая для работы свою «натуру». Но как бы там ни было, а первые бабелевские рассказы появились лишь в 1923-м.
Особенно тяжёлым был опыт 1920 года, когда Бабель находился в Первой конной армии. За тот год он увидел столько жестокостей, диких, ничем не оправданных и для культурного человек необъяснимых, что впору было навсегда утерять веру в человека.
То семилетнее молчание повторилось после 1934 года, когда состоялся XVII съезд партии, названный съездом победителей, позже получившим уточнение «расстрелянных победителей», и когда нелепая гибель Сергея Кирова взметнула в стране новую волну репрессий.
Но если предыдущая пауза прервалась десятками рассказов, включая цикл одесских рассказов и «Конармию», то во второй половине тридцатых, вслед за «Нефтью» (1934), появились всего четыре рассказа, не считая нескольких киносценариев и двух пьес на основе ранних произведений писателя, да ещё воспоминаний…
Сам Бабель полагал, что именно его молчание последних лет послужило причиной ареста. И уже в тюрьме корил себя, считая, что это могло быть воспринято как своего рода протест, противостояние властям.
Да, возможно. Но было ещё одно и, надо думать, гораздо более опасное —любопытство перед жизнью, которое внушил ему Горький и которое со временем стало для Бабеля вездесущим. Он интересовался всем на свете, в том числе вещами, которые отстояли далеко от его главных творческих тем, — передовыми колхозами, угольными шахтами, заводами тяжёлой промышленности… «И до чего же он был любопытен! — вспоминал близкий друг Леонид Утёсов. — Любопытными были у него глаза, любопытными были уши. Он всё хотел видеть, всё слышать».
В частности, пытался разгадать главную загадку — как устроено это государство нового типа и его главный государственный механизм, механизм насилия. Об этом с женской проницательностью упоминала в мемуарах та же Тамара Иванова: «в стремлении приблизиться к людям, вершащим крупные дела», Бабель напоминал ребёнка, который хочет развинтить игрушку, чтобы увидеть, как там в ней всё устроено.
В той системе госкоординат это было опаснейшее любопытство!
* * *
Исаак Бабель был рождён для радостной солнечной жизни, полной юмора и веселья. Он был человеком с крайне обострённым чувством смешного. Но мир, в котором приходилось жить, чем дальше, тем сильней отторгал юмор. Он требовал слепой жестокости, кровавой борьбы с нескончаемыми, берущимися неизвестно откуда врагами, а смешное низвергал до уровня насмехательства.
Про Гражданскую войну Бабель ещё написать сумел. Революция не носит белых перчаток. Но с наступлением эпохи страха и отчаяния понял, что не вписывается. Ещё совсем недавно все называли его в числе первых писателей страны, его ценили и любили, теперь это осталось в прошлом, безвозвратно. Он не мог, просто не способен был поддакивать и восхвалять. Ощущал себя чужаком. И самое страшное, вокруг исчезали люди — вчерашние ответственные работники, друзья. Те, кто оставался, замкнулись в себе.
Бабель напоминал рыбу, выброшенную на берег и ждущую своей очереди попасть на сковородку. Ждать оставалось недолго.
