Когда близкие становятся нашей памятью, мы вдруг спохватываемся, что так многого им не сказали. Не поцеловали лишний раз, не повинились за своё нежелание помочь, за равнодушие, душевную чёрствость…
Бабуля, родная моя, я очень сожалею, что была эгоистична по отношению к тебе. Не слушалась, жаловалась маме, злилась на твой бубнёж, проявляла неуважение и невнимательность. Совсем не интересовалась жизнью в блокаду, пользовалась твоей мягкосердечностью. Прости меня!
Я брала пример с родителей, предпочитала мамино общество твоему, а ты ведь вынянчила меня и была со мной, пока мама с папой работали.
Помню, как мы с тобой много раз ездили в деревню на всё лето, как ты ходила в лес за малиной, а меня с собой не брала, и я на тебя обижалась. Потом ты часть малины сушила, а из другой готовила варенье в тазу, стоящем на керосинке. Мне доставались вкусные сладкие пенки. Однажды в лесу ты упала и сломала руку, меня уговаривали пописать тебе на руку, а я сопротивлялась.
Помню твою подругу тётю Полю из 128-й квартиры, тётиполиного мужа дядю Петю… Помню тётю Клаву Тюкову — соседку из 134-й квартиры, как она дарила мне крышечки от духов, и я с ними играла как с кукольным чайным сервизом. Помню мандолину, принадлежавшую тётиклавиному мужу…
Помню твою заказчицу Черноусову, которой ты много шила, и как мы с тобой ходили к ней домой на примерку, а у неё была внучка Алёнка. У Алёнки была большая, дидактическая, кукла — предмет моей зависти. Я владела такой же куклой, но одета она была только в платье и трусики, а вот Алёнкина щеголяла целым приданым — и чулочки с лифчиком, и вязаная кофточка, и пальто, и чего ещё у неё только не было!
Удивительно, но помню платья, которые ты шила для меня на мои дни рождения — на два, три, четыре года… Голубенькое на кокетке, с крылышками, фланелевое красненькое в мелкий цветочек, коричневое с белым капроновым воротничком и бомбошками…
Ты обшивала всех родственниц, днями и вечерами просиживая за швейной машинкой «Зингер». На откидном столике этой машинки стояла лампа на бронзовой (или латунной?) ножке с абажуром в форме колокольчика. Я любила играть в поезд, сидя на большой педали этой машинки и раскручивая колесо.
С годами ты ходила всё труднее — очень болели ноги после блокадной травмы на производстве, но меня это нисколько не волновало. Помню твою шаркающую походку, твои глаза, твой голос, сундук в коридоре, на котором ты часто сидела. Помню, как ты водила меня в церковь и на кладбище к дедушкиной могиле. Ты всё время говорила о том, какой хороший был дедушка Лёша и какой плохой мой папа.
Помню, как мы с тобой вместе спали на диване с зелёной плюшевой обивкой и валиками. А когда ты сильно заболела, то осталась лежать на этом диване, а я стала спать на раскладушке. Восемь месяцев ты лежала на этом диване, не вставая, и от тебя плохо пахло. Мама кормила тебя с ложечки, как маленькую, и поила из поильника. А потом ты умерла, но меня и это не огорчило.
Я спросила у мамы, жалея её:
— Почему ты плачешь?
И она ответила:
— Это была моя мама.
И вот только тогда я поняла…
Бабуля, родная, ты видишь меня оттуда, из иномирья? А с дедушкой встретилась?
Я очень-очень благодарна тебе за всё-всё, что ты для меня сделала, и в моём сердце всегда есть место для тебя.
На этих двух снимках бабушка Дуся в разные годы её жизни
Это морок, грёза, наважденье?
Не пойму, но только, как игла,
Колет сердце память о строенье,
Где прабабка всю войну жила.
Невысокий простенький домишко…
Дворик Петроградской стороны —
На верёвках солнца ждёт бельишко,
В ножички играют пацаны.
Бьёт весёлый маленький фонтанчик —
Спутник вездесущей ребятни…
Вспоминала ль ты, как было раньше
В страшные безжалостные дни,
Баба Дуся, Дуня, Евдокия?
Тяжкою блокадною зимой
Ты молитвы и мечты какие
Бережно, как хлеб, несла домой
В маленькую стылую квартирку?
Там трещит последний стул в печи…
Драгоценной спичкой тихо чиркни…
Сил не трать, пожалуйста, молчи…
(Это стихотворение о своей прабабушке написала моя дочь Полина)
На фото вверху: бабушка Евдокия Константиновна (Дуся) и дедушка Алексей Георгиевич Кубышины. Петергоф, 1940 год
Фото из архива автора
