Это было давно, в одной из российских республик. История, в которой разбиралась корреспондент местной газеты…
К нам в редакцию пришёл высокий подросток, захотел увидеть меня. Его, Толю Гальчина, исключили из техникума. За что именно, не понимает. Изо всех сил старается держаться, как подобает мужчине. Не жалуется. Невозмутимо рассказывает, как, изгнанный из общежития, целыми днями ходит по улицам.
Что за напасть такая! Во всех учебных заведениях республики одно и то же. Правит бал карательная педагогика.
В учительской энергетического техникума встречаю милых интеллигентных женщин. Поверьте, говорят мне, решение педагогического совета исключить Гальчина было единодушным. Мальчик даже не пытался оправдываться, молчал, как кремень. Значит, виноват. А директор проявил редкую гуманность: был вежлив, терпелив, заботлив. Исключив Гальчина, распорядился выдать ему десять рублей. Надо быть вконец испорченным, чтобы не оценить этого.
На педагогов сильное впечатление произвело всё, что рассказал им директор Степан Николаевич Николаев о событиях в общежитии.
У первокурсника пропали сапоги. Они стояли в коридоре. Говорили, что прежде их несколько раз надевал Толя Гальчин. Да он и сам этого не скрывает. И ещё одно обстоятельство. Третьекурсник Геннадий Михайлов, по слухам, пускает к себе в комнату подозрительных людей. Словом, достаточно было причин для того, чтобы директору посетить вечером общежитие.
Он зашёл в комнату Михайлова. Того дома не было. Директор решил осмотреть его вещи. Открыли чемодан. А там!.. Связки ключей, самодельная резиновая палка и много чего другого.
— Содержимым чемодана, — сказал директор, — сейчас занимаются компетентные органы. Мы немедленно исключили Михайлова. Непонятно, правда, почему он на свободе, явный просчет милиции… К чемодану Гальчин не имел отношения, это надо признать. Однако он с Михайловым куда-то однажды ездил. Есть основания подозревать, что они связаны.
Директор вызвал Гальчина, дал лист бумаги:
— Хочешь остаться в техникуме, пиши всё, что знаешь о Михайлове.
А Гальчин написал только, что три дня жили в одной комнате.
— Неискренний, неправдивый мальчик. Ни одному слову верить нельзя. Возможно, что кража сапог — дело его рук.
Члены педсовета глядели на Анатолия Гальчина, ожидая, что ответит. А он стоял, неловко отвернувшись от всех, касаясь подбородком плеча и глядя назад на доску. Долго бились, уговаривая признаться, но ни словечка не выжали, даже не заплакал. А что разрыдался, выйдя за дверь, этому никто не придал значения. И никто из пятидесяти педагогов, хоть с места, хоть в порядке реплики не сказал: «Куда же он пойдёт? Что будет-то с ним?»
А ведь в чём вина парня, никто толком не знал.
— Если ты не защищаешься — значит, виноват, — это суждение высказала мне преподавательница литературы Н. Смирнова. Но разделяет его весь коллектив.
А как защищаться, какие доказательства невиновности приводить, если не понимаешь, в чём тебя обвиняют? Спрашивают, о чём говорил с Михайловым. Мало ли о чём… Просил у Геннадия рубль в долг. Дал без разговоров. Было, что Михайлов попросил Анатолия выйти из комнаты. Кое с кем поговорить надо. Толя не посчитал, что в этой просьбе есть что-то крамольное. А вернувшись, увидел, что Михайлов сидит с незнакомыми ребятами, перед ними на столе бутылка водки.
— Пойди-ка сюда, — подозвал Михайлов и плеснул на донышко стакана. — Выпей.
Толя выпил. До сих пор не знал вкуса водки. Почему выпил? Неловко было отказаться.
Скажут: сосунок. Знал бы он, какую роль сыграет в его судьбе этот глоток. Да, нарушил Гальчин сухой закон студенческого общежития. И этого достаточно, чтобы выставить подростка за порог техникума? У директора Николаева нет сомнений, и есть одно объяснение: коллектив педагогов не мог ошибиться.
— Гальчин исключительно циничный мальчик, — говорит директор. — Спрашиваю его, кто ходил к Михайлову. Цинично так отвечает: всякие ходили, не знаю. А сам смотрит в угол. Не удивляюсь. Я знаю воспитанников детских домов, интернатов, злые такие, угрюмые.
Что же ответить на такое заявление, особенно поразительное в устах недавнего заместителя министра просвещения республики? Что нет детей одинаковых? Что забота педагога — побороть дурное влияние? Но есть ли смысл сообщать прописные истины человеку, руководившему просвещением и воспитанием детей всей республики?
А он продолжает:
— Кое-что рассказала мне директор школы-интерната, где раньше учился Гальчин. Я звонил ей, чтобы справиться насчёт чистоты рук у этого парня. Оказывается, и у них он тоже был замешан в кражах.
Еду в школу-интернат. Директор Миловидова, узнав, что интересует меня Гальчин, перечисляет:
— На руку нечист. Я так и сказала директору техникума. Что украл? Сказать не могу, но вещи в школе исчезали.
Воспитательница Зоя Васильевна Вершинина пожимает плечами:
— Что за вздор! Толя — прекрасный мальчик. Я верю ему, как своему ребёнку.
Толя руководил духовым оркестром и пел во всех концертах. Веселый и ловкий парень. У него спортивные разряды по баскетболу, лыжам, бегу на 100 метров и прыжкам в длину. Мальчики из подшефного класса ходили за ним табуном. Он прибавлял себе возраст, чтобы брать книги в библиотеке для взрослых.
Но должна ведь быть причина для нелепых обвинений. Рассказывают о случае, когда Толя вступился за учительницу, несправедливо уволенную директором. Может, это и вызвало директорскую неприязнь к мальчику?
Исключили Толю из техникума: поработай. Попробовал найти работу — нигде не берут, всего 16 лет. Приехал в школу-интернат и попросил директора Миловидову рекомендовать его на электроаппаратный завод. И тут отказ: слишком ценим дружбу с шефами, пошлём только достойного воспитанника. Что же делать? Вернулся в город. Целыми днями ходил по городу. Вечером попытался пройти в общежитие к знакомым ребятам. Наткнулся на коменданта:
— Можно мне переночевать у ребят?
— Нельзя, директор пригрозил выгнать всех, кто будет тебя пускать.
Преподаватель физкультуры вела занятия в зале. Заглянула в раздевалку и ужаснулась. Там Толя, промокший до нитки, в тоненьком пыльнике. Дрожит, на улице холодрыга. Обсушиться бы ему.
— Иди к нам в зал.
Не идёт. Домой к себе позвала — ответил, что переночует в общежитии. Хотела дать денег — вежливо отказался.
Встречаясь с Анатолием, я каждый раз удивлялась. Чего другого, а злости в нём не было. С ученической тщательностью выбирал вежливые слова, рассказывая о тех, кто с непонятным ожесточением преследует его. Слушая его, я пыталась понять, откуда столько нравственных сил и человеческой гордости в этом мальчишке, если в своей безвыходной ситуации он держится с таким достоинством.
Я поехала на электроаппаратный завод. Попросила заместителя директора В. Ржавина попросила прочесть странички рукописи этого очерка. На днях будет опубликовано, а мальчику надо помочь уже сегодня. Прочитал, задумчиво сложил листки, ни о чём не стал спрашивать.
— Пусть немедленно приходит.
В Ржавине я не ошиблась. У него я уже в своё время брала интервью. И тогда еще увидела в нём интеллигентную немногословность, интерес к людям, твёрдость позиции. Толю взяли учеником, определили в общежитие. За его судьбу теперь можно было не беспокоиться.
Но сказав Ржавину, что очерк будет опубликован, я, оказывается, поторопилась. У нас в газете появился новый редактор. Прислали из обкома партии чем-то проштрафившегося инструктора. Прочитав очерк, он пришёл в ужас. Критиковать Николаева, недавнего заместителя министра? Никогда! Да и что, собственно, произошло? Подумаешь, исключили одного мальчишку! Ну, точно, как Николаев, который сказал мне с пугающей прямотой: «У нас 670 человек. Надо думать о них, а не об одной судьбе».
Одна судьба. Скажите, пожалуйста, какие пустяки! Но из кого же складываются эти 670 душ, как не из отдельных мальчиков и девочек с их верой в правду и справедливость?
Один мальчик признался мне:
— Я боюсь. Сегодня ни за что выгнали Гальчина. Завтра могут выгнать кого угодно, хоть меня.
А другой осторожно ответил:
— Я ничего не знаю про это, спросите у кого-нибудь другого.
Тоже сделал свои выводы из воспитательной меры.
После разговора с редактором я пошла на почту и отправила очерк в «Известия». Не прошло и недели, как мне позвонила из Москвы Элла Максовна Максимова:
— Ваш очерк ставим. Не знаете ли вы, за что сняли Николаева с должности заместителя министра?
Я не знала. Уверена была лишь в одном: человек из номенклатуры непотопляем, даже если он совершенно бездарен. Как Николаев, как наш редактор, пересевший в редакторское кресло молодёжной газеты из кабинета инструктора обкома. Хотя совершенно очевидно, что этот бесцветный человек не годится ни на какую работу, требующую самостоятельного мнения.
Во время летучки раздался телефонный звонок. Редактору звонил Николаев. Он всё же беспокоился, и мы слушали, как редактор заверял его, что «заметка», конечно же, не увидит света. Я испытывала злорадство, потому что знала: уже завтра «Известия» «с заметкой» придут в Чебоксары…
Откликов было много. Мне особенно запомнился один — от 82-летней москвички. Она беспокоилась о том, как входит в жизнь, не имея никакой защиты, подросток. Она прислала деньги с просьбой отдать Толе Гальчину. Я ответила ей, что о мальчике можно не тревожиться. На электроаппаратном заводе умеют заботиться о людях. Общежитие удобное. Есть все условия работать и учиться по вечерам.
