О военном, в том числе блокадном, Ленинграде написано много. А каким был город после всех гекатомбных испытаний? Об этом в очерке талантливого мемуариста Анны Пономарёвой.
Кончилась блокада, упал и рассыпался в прах саван, покрывавший город плотной пеленой, гасивший всякую надежду на жизнь… Но вот злобные чары отступили, и ростки жизни потянулись к свету. Это как после тяжелой болезни или долгого заточения, когда появляется у оставшегося в живых неодолимая радость жизни. Жизнь неуклонно побеждала смерть, несмотря на кровоточащие раны прошлого.
Так и мой город поднимался из мёртвых руин.
По нашей замощённой булыжником улице степенно грохотали тяжёлые повозки, запряжённые тяжеловозами — как их называли — першеронами. От них приятно пахло лошадиным потом, и неизвестно откуда появившиеся неунывающие воробьи слетались к повозкам в надежде вкусно позавтракать овсяными зернышками. На громадных кучах булыжника сидели дремучего вида мужики с молотками, в обмотках на ногах, и ловко кололи круглые камни, а другие молчаливые мужики мостили разбитым кругляком поврежденную бомбами и снарядами дорогу.
Иногда по улице прокладывал себе дорогу носатый грузовик с двумя громадными баками по бокам кабины. Баки чадно дымили, как потухшие факелы, но грузовик крутил колёсами. Это называлось «езда на колобашках».
Очень редко катил по мостовой лимузин, оглашая воздух своим клаксоном: «Аыa!» И все восторженно млели от его лучезарного появления. Сигналили звонки трамваев с гроздьями граждан в незакрывающихся дверях вагонов и с невозмутимыми «колбасниками», прицепившимися позади вагона.
Стайки мальчишек играли в «маялку», «шарики» и «ножички». Иногда по улице проплывала блистательная парочка под ручку, чеканя по-военному шаг. Он — в каракулевой папахе и несгибаемой шинели, она — в малиновом парусообразном берете с громадным наплоенным коком волос, алыми губками «бантиком», с чёрно-бурой лисой через плечо и в пальто, которое модницы называли «волнующимся задом». Парочка обдавала восторженных наблюдателей запахом одеколона «Шипр» и духами «Красная Москва».
Гудеть, сигналить шофёрам не возбранялось. И улицы наполнялись невообразимым шумом, который ласкал слух после мёртвого блокадного молчания. Это был голос жизни и надежд на лучшее. Он был, как первый крик новорождённого: «Я живу, я вновь родился и никогда не исчезну, никогда!»
Каждое утро я просыпалась с радостным чувством. Я пойду носиться по городу в совершенно стоптанных и не по размеру больших ботинках, просто так, просто, чтобы смотреть, слушать и радоваться. Больше нет звуков сирены, нет зудящего гула моторов самолётов, перекрещивающихся лучей прожекторов, нет ужасного воя бомб и подлого вражеского артобстрела.
Какая прекрасная штука жизнь! Сейчас заверну к подружке в грандиозную коммуналку, и, если у подружки высохли раздолбанные ботинки, мы пойдем носиться по городу, взявшись под руки. А если нет, посидим у неё в крохотной комнатке, которая состоит почти из одного дивана с хитроумной полочкой на его спинке, где степенно шествуют семь слонов. Первый — огромный, с отбитыми ушами, остальные — маленькие и последний — с полмизинца.
Стиль жизни в послевоенной коммуналке резко отличался от современной. В современной царит подозрительность и отчуждение, а в старой было уютно. Там собирались люди, выжившие после кораблекрушения, и царила атмосфера взаимовыручки и поддержки. На кухне жужжат и конкурируют всевозможные примусы с нехитрой снедью и кипятящимся бельём, тянутся ряды полок с кастрюлями и лучезарными медными тазами, с притихшими пыльными самоварами, чугунными утюгами, стиральными досками и нагло выпирающими лоханками, которые всем до смерти надоели, но необходимы в водовороте хозяйственно-кухонной жизни.
Каждая комната отображала жизнь своего владельца. У тёти Зины — громадная фарфоровая свинья, гордость хозяйки. Свинка сидит на толстой попе на специальной полочке, покрытой кружевной салфеткой, вырезанной из газеты. Вообще-то, это кувшин для воды, но магия и обаяние свиньи несомненны, так как любой орущий младенец мгновенно затихает при её созерцании. Двери комнаты тёти Зины всегда открыты для почитателей розовой свиньи, и терапевтические свойства кувшина всем известны.
Комната Захара не может похвастать ничем, кроме громадного баяна, это музыкальный центр коммуналки. Когда баян неподвижно стоит на разлапистой чёрной скамейке, он перевоплощается в наших глазах в орган, такой он торжественный, важный и громадный. Захар позволяет дотронуться до кнопочек баяна и его клавиатуры, но это не для всех, а только для избранных.
Дальше комната Глафиры, но никто не знает, чтó там, за дверью. Глафира просачивается к себе боком, никогда дверь не распахивает и разжигает этим всеобщее любопытство. Глафира недовольна всегда. Её голову плотно прикрывает тёмный платок, а иногда и два, да ещё и меховая шапка сверху. Глаза у неё большие и белые. И когда она, осторожно осматриваясь, напряжённо вслушиваясь, идёт по коридору, кажется, что она крадётся в стане врагов.
Если тётя Груша печёт пироги, получается, что на всю коммуналку. И один кусок она обязательно несёт Глафире на красивом блюдечке. Глафира просачивается из-за своей двери и принимает пирог из рук Груши, и её белые распахнутые глаза смягчаются и лёгкая улыбка трогает сухие губы. А однажды, что озадачило всю коммуналку, Глафира постучала в дверь к Груше, сунула ей в руки свёрточек и исчезла за своей дверью, как призрак.
В свёрточке лежало фарфоровое яичко, расписанное цветочками и ангелочками, очень красивое. И как бы оттаяла после этого своего подарка Глафира, и даже выходила из своей комнаты, чтобы, стоя у косяка двери в комнату Захара, послушать его игру на баяне.
А у Груши комната была ошеломляющая. Вся уставленная искусственными цветами, коробками из-под конфет, кошками-копилками, подносами и с многочисленными ковриками на клеёнке, где прелестные русалки, раскинув свои телеса на ветвях, в районе зеркального озера с лебедями, перемигивались с оскаленными львами. На другом коврике, на фоне песчаных живописных скал с рогатыми оленями, в густой зелени девственных дубрав, притаился охотник в шляпке с перышком. А чего стоили Грушины передники с грандиозными оборками и вышитыми на груди пламенными сердцами, пронзёнными стрелой! Эти передники с успехом заменяли ей вечерние платья…
Ну, хватит о коммуналке, этом этнографическом музее, бесконечно интересном и уютном… Чего не хватало нашему выздоравливающему городу, так это кошек и собак. Да их почти и не было.
Посещение Летнего сада было платным, и собакам вход был заказан категорически, а хотелось хозяевам пройтись со своим ненаглядным питомцем по садику! О том же мечтал и наш знакомый, обладатель скотч-терьера. Однажды он прибыл к воротам Летнего сада в обществе своего любимца, готовый к штурму.
— С собаками нельзя, — заняла оборону контролёрша.
—А это не собака, а мямбра, — заявил наш знакомый.
Дама призадумалась. О мямбрах она ничего не знала и впала в затруднение, но, чтобы выяснить у начальства вопрос о мямбрах, надо было покинуть пост, а покидать пост запрещалось.
— Проходите, — позволила она вплоть до выяснения вопроса.
И он вошёл и погулял вместе с мямброй. А так как выяснить обслуживающему персоналу, к какому виду животных принадлежат мямбры, не удалось, вопрос спустили на тормозах, и с тех пор мямбра вместе со своим хозяином беспрепятственно прогуливалась по Летнему саду. Контролёры с серьёзным видом говорили:
— А, мямбра! Ну, проходите.
Я страстно мечтала о мямбре, но где ж её достать? Кто-то, не помню кто, посоветовал обратиться по адресу, где проживает некая мадам Пэц. Она знает всё о собаках, поможет.
И вот я с трепетом стою перед дверями мадам Пэц. Вот оказываюсь в маленькой прихожей с громадным трюмо у стенки. Трюмо явно современник этого старого дома и поселилось здесь ещё до революции.
На низеньком подзеркальнике возлежит громадный наглый кот, антикварная тварь того времени. Протягиваю ручку для знакомства. Кот, сонный и наглый, теряет внезапно равновесие и валится с подзеркальника, умело используя мою протянутую руку в качестве сучка, вцепившись в неё когтями, а затем с шумом падает на пол.
И больно, и обидно, но нужно постучать в соседнюю дверь, за которой тишина. Это апартаменты мадам Пэц. Обмотав руку носовым платком, робко стучу.
Властный громкий голос разрешает войти, и вот я в комнате. Успеваю заметить в отдалённой перспективе два совершенно грязных зеркальных окна на улицу и чёрную громадную комнату, уставленную когда-то модной мягкой мебелью, идиотскими нелепыми диванчиками, пуфиками и козетками. На каждом из диковинных сооружений лежат кучи тряпья, которые при моём появлении начинают колыхаться, и из-под них выскакивает множество собак, все они с лаем бросаются мне в ноги.
Застываю в изумлении на одной ноге, созерцаю с вниманием совершенно чёрный
потолок. Боковым зрением замечаю тускло освещённый угол комнаты, где за маленьким, чугунного литья, столиком, в кресле с ободранной гобеленовой обивкой восседает дама.
— Все по местам! — гремит она, и кучи тряпья на креслах и пуфиках замирают, как прежде. Передо мной остаётся в неподвижности светло-серый волк. — Садитесь, милочка.
Сажусь на кресло с балабошками, ощущаю под своим задом потертый плюш и замираю. Передо мной дама в серёжках из розового коралла. Коротко остриженные седые волосы схвачены черепаховым гребнем. «Беломор» в её пальцах кажется изысканной сигаретой. На столе скудный завтрак и кофейная чашечка тонкого фарфора. Посуда на столике разношёрстная, но дорогая и аристократически красивая.
На стенах этого оазиса фотографии в белых рамках с позолотой. Вот дама в коляске, утопающей в цветах, мужчина рядом с породистой лошадкой и кучей гончих собак. Привал охотников в живописной местности, в обществе своры такс и с четырьмя убитыми роскошными черно-бурыми лисами.
Вдруг где-то около замызганных окон открывается дверка, и возникает неимоверно полная дама в обтрёпанной, но ещё роскошной шали. Медленно лавируя между пуфиками и козеточками, она идёт к выходной двери из комнаты и, не говоря ни слова, скрывается за ней.
— Это моя соседка, дочь Попова. Знаете знаменитые сервизы Попова? Я с ней уже давно не разговариваю, но моя комната проходная, — комментирует мамам Пэц. — Смотрите фотографии. Это в коляске я в Ницце. А это мой первый муж, он застрелился. А вот где с чёрно-бурыми лисицами, это мой второй муж, его застрелили на охоте. Затем она меняет тему: — Глядя на вас, я совершенно уверена, что вам нужен щенок именно таксы. Сейчас моя вельветовая такса Марточка ждёт детей. Один из щенков будет ваш. Давайте знакомиться с животными.
Она разгребает кучу тряпья, и я созерцаю Марточку, которая ожидает детей.
— А вот это карликовая такса. — Я созерцаю крохотную чёрную таксочку. — Она не говорит по-русски, только по-немецки. Мне её отдал боевой генерал, он нашёл её за занавеской в каком-то немецком замке, и всю оставшуюся войну она провела у него за пазухой. Но жена наотрез отказалась принять собачку, и генерал со слезами принёс её ко мне. А это Тилли. — Из-под тряпок появляется громадная костлявая такса. — Она очень стара, почти не видит, и зубов у неё почти нет. Я жую для неё пищу. Она тоже немка. Тилли, зухен маус!
В ответ тощee громадное тело сгружается с грохотом с козеточки и начинает скоблить когтями пол.
— Ищет мышей, — комментирует мадам Пэц.
Потом, уже в полном обалдении от увиденного, я знакомлюсь с двумя чёрными таксами. И ещё с одной собакой, помесью волка с овчаркой, но больше волком. И с Кнопом, которого звали «багряная такса». Оказывается, Кноп всегда во время обеда сидел на стуле за столом, в позе суслика и молча следил за беседой, поворачивая голову то к одному собеседнику, то к другому, и изредка говорил «М-м-м».
Внезапно появляется маленькая женщина с пышными седыми волосами.
— Это Мара, моя сестра, она работает гардеробщицей.
И я тут же узнаю, что Мара до революции была невестой патриарха Алексия, который был блестящим гвардейским офицером, потом в революцию сидел в тюрьме, и Мара помогала ему чем могла, а потом он принял сан, и их пути разошлись, но Мара осталась верной своей любви и не вышла замуж.
…Вот какая у меня была интересная и счастливая жизнь после войны. Она была такой яркой, что все её краски сохранились в моей памяти, будто это было совсем недавно. И стоит мне только захотеть, я снова пробегусь по булыжной мостовой, забегу в любимую коммуналку или заверну к мадам Пэц.
Пойдёмте со мной, без меня вам туда не добраться.
Публикуется с небольшими сокращениями
