Блокада Ленинграда оставила нам дневники, письма, стихи и — рассказы. В основном невыдуманные. Наверное, потому что она сама сочиняла такие рассказы, лучше которых не придумаешь. Вот один из них.
Наш сосед по дому Зайкин поражал меня, девчонку, неимоверно длинным ростом и маленькой головой, глаза его мигали как-то неодновременно, совершенно не в унисон, щёки были обвислые и всегда гладкие, маленький подбородок тоже был гладкий, никаких признаков щетины или уж тем более намёков на бороду на нём не наблюдалось. Его скудные тёмные волосы были всегда аккуратно расчёсаны на косой пробор. Он носил какую-то, на мой взгляд, белогвардейскую шинель серого цвета, а уж его высокие облегающие сапоги совершенно утверждали вас в мысли, что перед вами белогвардеец, каким-то чудом попавший в целости и сохранности в зимнюю стужу блокадного Ленинграда.
Когда он впервые появился в нашем доме и насколько хорошо были с ним знакомы мои родители, не ведаю. Я запомнила его первый визит в нашу совершенно замершую блокадную квартиру. За хвост он держал большую мёртвую крысу, и его странное подмигивающее и дергающееся лицо сияло доброжелательством. Оказывается, крыса предназначалась для нашего помирающего с голоду кота.
Откуда он узнал про кота, я не знала, он никогда не заходил к нам в комнату, а всегда, подобно шесту, маячил на фоне входной двери, держа по-военному снятую фуражку в одной руке, а очередную крысу — в другой, и подмигивал и подмаргивал с исключительной доброжелательностью и галантностью, как будто явился по приглашению на банкет.
Несмотря на свою не детскую апатию, мучимая постоянным голодом и холодом, я всегда очень радовалась этим визитам.
В комнате у нас стояла железная буржуйка, дров, конечно, давно не было, кончились. И мы топили книгами, и я понимала, что каждая книга, отправляемая в буржуйку, очень больно отзывалась в душе моих родителей, великих книголюбов. Но делать было нечего, и вот, сидя вплотную к буржуйке, я видела освещённые огнём из открытой топки руки своих родителей, которые медленно отрывали страницы очередной книги и тихо утешали друг друга — придёт время, обязательно придёт, и они купят опять эту книгу.
Смотреть на это мне было невыносимо грустно. Это скорбное медленное движение рук, ярко освещённых скудным пламенем, и совсем почти невидимые лица родителей, их шёпот. Они иногда читали отрывки из очередной оторванной страницы, перед тем как положить её в живительное пламя. Я смотрела, как страницы превращаются в причудливые арочки и делают свой последний вздох.
Обычно Зайкин появлялся днём, когда было светло, и барабанил своими белогвардейскими сапогами в дверь, так как электричества не было и звонок не работал. Но в этот раз гулкие удары в дверь раздались ранним вечером. Наступал Новый год — 1942-й.
Мы все трое поползли по тёмной гулкой квартире открывать дверь. Отец нёс в руках маленькую свечку, и громадные тени от наших фигур медленно плыли по промёрзшим стенам квартиры.
Кто бы это мог быть, ведь скоро начнётся налёт, это будет ровно в семь часов вечера.
Я с маленьким чемоданчиком в руках, где лежит бутылка с водой и плитка шоколада, которую есть нельзя, можно только в том случае, если засыплет бомбоубежище, — бегу к нашему бомбоубежищу через улицу каждый день без пятнадцати семь, в полном мраке, ощупью, конечно, если не светит луна. Правда, по небу бегают прожекторы, и уже слышно, что немец прилетел, но жужжит где-то в вышине, чтобы начать бомбёжку ровно в девятнадцать.
А тут на тебе, кто-то барабанит в дверь, да ещё в Новый год, просто удивительно!
В дверях стоит верстообразный Зайкин, в свете тусклой свечи его лицо колеблется и подмигивает. В одной руке он по-военному, как всегда, держит фуражку, а в другой букет.
Знаете, из чего он был составлен? Из ровно наструганных лучин! Они были перевязаны ленточкой, и сверкали, мерцали в свете свечи, подобно сказочным волшебным палочкам.
Зайкин с великим почтением вручил букет моей изумлённой матушке. Развернулся по-военному и скрылся за дверью. Я увидела, что по закопчённым лицам родителей бегут слезы. А я была рада, что сегодня меньше сгорит книжек, меньше будет тягостных расставаний с ними. А потом без пятнадцати семь я побегу через дорогу в бомбоубежище, а родители пойдут на крышу нашего дома отстаивать её от термитных бомбочек и зажигательных пластинок, которыми неоднократно щедро посыпали немцы наш дом. И так будет всю ночь.
И в эту новогоднюю ночь я буду сидеть в бомбоубежище, а родители — дежурить на крыше и чердаке.
Но зато завтра, когда настанет утро и мы будем живы, мы сможем топить нашу буржуйку волшебными палочками из новогоднего букета этого неизвестно откуда появившегося Зайкина, который жил где-то совсем рядом от нас, то ли через дом, то ли через два…
