60 лет назад умер Василий Семёнович Гроссман, русский писатель с трагичной творческой судьбой, автор одного из самых выдающихся романов в отечественной литературе ХХ столетия.
Нежданные гости
Февральским утром 1961 года, после того как жена ушла на Ваганьковский рынок за продуктами, заявились двое незнакомцев. Один — большого роста, полковник, другой — пониже и чином пожиже. Предъявили удостоверения Комитета госбезопасности и ордер на обыск. Главный остался, а подчинённый вышел и быстро вернулся с двумя понятыми, у которых на лбу была оттиснута печать того же ведомства.
Обыскивали быстро и умело. Изъяли рукопись неопубликованного романа «Жизнь и судьба», а также все черновики, заготовки, наброски, даже то, что в роман не вошло. Все остальные рукописи, до последнего листочка, оставили. Перед уходом хотели взять с автора подписку о неразглашении, но тот сказал:
— Нет, я отказываюсь.
Настаивать не стали. Ни одного лишнего слова, всё строго по делу. Ничего личного, только служба. Правда, один раз отступили от протокола: один из тех, кто обыскивал, поинтересовался, где туалет. Виновато усмехнулся:
— Извините, дело житейское.
А то, чем они сейчас занимались, значит, не житейское. Какое же тогда?
Покончив с обыском, автора увезли с собой. Вернувшуюся с рынка жену предупредили, что мужа до обеда вернут. И действительно, привезли обратно. Они только свозили его к машинистке, где всё, относящееся к роману, тоже было изъято.
Роман, над которым он трудился десять лет, не разгибая спины, можно было считать погибшим. В истории отечественной литературы — второй случай, после рукописи «Собачьего сердца», изъятой в 1926 году у Михаила Булгакова.
Через некоторое время Гроссман написал письмо главе партии и государства Никите Хрущёву. Без малейшего подобострастия, но с напоминанием о развенчании культа Сталина, о ХХ и XXII съездах партии, проводившихся с антисталинских позиций, а, кроме того, с настоятельной просьбой вернуть свободу роману и дать возможность обсуждать литературу с литераторами, а не с сотрудниками КГБ.
Вскоре его пригласили к секретарю ЦК Михаилу Суслову, который признался, что роман не читал, и потому в разговоре то и дело ссылался на мнения двух своих референтов. В конце беседы главный партийный идеолог заявил, что роман может быть издан не раньше, чем через двести-триста лет, а сейчас «публикация этого произведения нанесёт вред коммунизму».
Чтó же это за коммунизм, если ему может нанести вред всего лишь роман, не объяснил. Да и спрашивать было бессмысленно. В качестве отступного Суслов обещал Гроссману издать его пятитомник. Но потом не издали и пятитомника.
Всё это походило на бандитское нападение. Гроссман так и сказал:
— Меня задушили в подворотне.
Непубликабельный автор
Во время войны всем газетам, как никогда, требовалась оперативность. Но Гроссман, служивший в «Красной звезде» с лета сорок первого и до Победы, собирал материал долго и въедливо, пропадая в ротах, причём в самых опасных местах, и регулярно срывал все редакционные сроки. Так было и во время Сталинградской битвы, которую от начала до конца он прожил в действующей армии на берегу Волги.
Тем не менее газетные очерки спецкора Гроссмана — по свидетельству ещё одного участника Сталинградской битвы Виктора Некрасова — солдаты и командиры зачитывали до дыр. Некоторые очерки, как, например, «Направление главного удара», Сталин приказывал перепечатать в «Правде», главной газете страны. Да и первое крупное художественное произведение о Великой Отечественной войне — «Народ бессмертен» — написал опять-таки Гроссман.
За свою недолгую жизнь — всего 58 лет — он создал немало. Однако из наиболее важных его произведений быстро опубликовали только четыре — в 1934-м рассказ «В городе Бердичеве» и повесть о шахтёрах Донбасса «Глюкауф», перед войной роман о дооктябрьском революционном движении «Степан Кольчугин» и в 1942-м «Народ бессмертен».
Всё, что Гроссман предлагал издательствам после войны, вызывало большое неприятие в самых разных кругах и высоких инстанциях.
Пьеса «Если верить пифагорейцам», созданная ещё до войны, но напечатанная в «Знамени» уже в 1946-м, подверглась осуждению за «неправильное понимание исторического процесса».
«Чёрная книга» — живые свидетельства и документы о Холокосте на территории СССР, которые были собраны под руководством Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга, — в 1948–м запретили, приказав рассыпать уже готовый набор. В стране набирала обороты «борьба с безродными космополитами».
Роман «За правое дело», напечатанный в «Новом мире» в 1950-м, подвергся травле, которая шла с самого верха. Даже Александр Твардовский и Александр Фадеев, первоначально поддержавшие новое произведение Гроссмана, в итоге выступили на стороне его хулителей. В те дни и ночи писатель ждал неминуемого ареста, опасаясь (и не без оснований), что его можно легко и просто подверстать к «делу врачей».
Роман «Жизнь и судьба» и вовсе подвергся аресту. К счастью, один экземпляр рукописи заблаговременно, с согласия автора, был сохранён ближайшим другом поэтом и переводчиком Семёном Липкиным и уже после смерти автора, с помощью писателя Владимира Войновича и академика Андрея Сахарова, переправлен за границу. Там в 1980 году он и появился впервые, а на родине — в 1988-м. В тот же перестроечный год в Советском Союзе вышла повесть «Всё течёт», написанная в 1963-м.
Один из самых талантливых писателей страны, участник Великой Отечественной войны Василий Гроссман оказался в СССР непубликабельным.
В чём сила, писатель?
Сталин, как утверждается, не любил Гроссмана, потому что отец Василия Семёновича на заре века тоже был членом РСДРП, но при расколе партии занял сторону меньшевиков, и сын, по мнению вождя, тоже занимает меньшевистские позиции, что очень хорошо видно из его произведений. Главное, Василий Гроссман допускает разные взгляды на социализм и критично относится к его советскому варианту.
В общем, не случайно ещё до войны вождь своей рукой вычеркнул «Степана Кольчугина» из списка произведений, выдвинутых на соискание Сталинской премии.
Однако в реальности проблема была, конечно, гораздо масштабней и глубже.
Василий Гроссман принадлежал к тому редкому типу писателей, для которых нравственность в жизни и в литературе была равновеликим понятием. Он всегда писал, искренне и честно о том, что видел, что понял и о чём думал. И жил так же, не принимая идеологической правды «социалистического реализма», считая, что правда не нуждается в определениях и в этом её сила.
На войне обостряются как положительные, так и отрицательные качества не только людей, но и государства. Там, в Сталинграде, для него открылось многое. Он увидел, что, в то время как одна часть гигантской государственной машины, напрягая все силы, сражается с врагом, другая — продолжает сражаться со своим же народом. Это происходит, когда людей равнодушно и напрасно бросают под огонь противника, когда командиры думают прежде о себе, а не о подчинённых, когда доносы оказываются сильней мужественных людей…
Да, тёмные стороны никому не нравятся, но, как написал в воспоминаниях о своём друге Семён Липкин, они «становятся источником света для сознания художника». Добавлю: и что ещё важней, для сознания читателя.
Гроссман был убеждён в том, что показать всю правду, без прикрас, — гражданский долг писателя, а читательский долг — не закрыть глаза, не отвернуться от этой правды. В этом для него заключался главный смысл традиций великой русской словесности.
Нет, он не умер…
Рассказывают, что в самый разгар борьбы с космополитами в Доме творчества в Коктебеле столкнулись два Василия, два полюса литературы — Гроссман и Ардаматский. И первый пожал второму руку. Это вызвало у окружающих бурю изумления, ведь совсем недавно Ардаматский опубликовал в «Крокодиле» антисемитский фельетон «Пиня из Жмеринки» и стал нерукопожатым.
— Как же вы могли? — спросил Гроссмана один из очевидцев этой сцены.
— Он ничем не хуже других, — ответил писатель. — Что же, мне теперь ни с кем не здороваться?
В писательском мире, особенно в те времена, неприятие одних другими было в большом ходу. Сам Гроссман кое для кого тоже был нерукопожатым. Они попросту боялись показать, что имеют к нему какое-то отношение, считая его «меченым». Оправдывали себя, утверждая, будто Гроссман нелюдим, угрюм и неприветлив.
Он и вправду для многих стал таким. Да и как иначе, если твои же коллеги публично тебя предают и обвиняют в самых немыслимых грехах, от очернения действительности до отсутствия патриотизма? Ведь под конец жизни все, за исключением нескольких близких друзей и родных, отвернулись от него. Почти никто ему не звонил, и никто никуда не звал. Некоторые считали, что он умер.
На самом деле он не умер. Он был убит. Геройски погиб в войне за правду.
