Солнце Невского проспекта — отъявленный наркоман: каждый летний вечер оно садится на иглу Адмиралтейства. И под этим солнцем вот уже 318 лет разворачивается история города и его жителей.
Невский проспект петербуржцы полюбили ещё в ту пору, когда он только строился. Полюбили сразу и безоговорочно. И не только потому, что он с самого начала был назначен главной магистралью новой столицы — своего рода начальством.
Нет, подозреваю, дело было в ином. Петербург был задуман как город военный и чиновный. Всюду — казармы, манежи для выездки, площади для парадов и учений, военные училища и академии, коллегии и департаменты, присутственные места, предприятия для производства военных кораблей, оружия и пороха, для шитья мундиров и шинелей…
А на Невском ничего такого никогда не было.
Невский — это проспект для гуляния. Здесь всегда было принято выступать медленно, не торопясь, желательно под ручку с женой или дамой сердца, демонстрируя себя и разглядывая встречных. На снующих под ногами смотрели с недовольством.
Когда-то по теневой стороне проспекта прогуливались люди в возрасте, а по солнечной — как тогда говорили, золотая молодёжь. Барышни и молодые дамы появлялись только в сопровождении мужчины или наставницы, компаньонки, старшей родственницы. Завидя знакомого, мужчины приподнимали головной убор и раскланивались. Особо глубокие поклоны отвешивали при встрече с начальством — в империи нигде не допускалось даже малейшее нарушение субординации, установленной Табелью о рангах.
Здесь открывали для себя первые дуновения новой моды и новые социальные веяния. Например, во второй половине позапрошлого века, сталкиваясь с патлатыми студентами в накинутых на плечи пледах и почему-то в тёмных очках, а ещё с их девицами, которые курили на ходу вонючие папироски, узнавали, как выглядит и пахнет нигилизм. Но это были покуда цветочки. Ягодки наросли в 1917-м, когда на Невском не стало прохода от братишек-матросов, которые гуляли в обнимку с общедоступными гражданками, подметая широченными клёшами мощные пролетарские плевки.
А ещё Невский всегда был местом встреч, знакомств и даже поворотов в судьбе.
Когда в страшном пожаре сгорел Зимний дворец, Николай I вынужден был поселиться в Аничковом. И вот, выйдя как-то раз из дома, он там, на теневой нечётной стороне, увидел знаменитого баснописца.
— Здравствуй, Крылов, какая неожиданная встреча! — воскликнул государь.
— Что ж тут удивительного, ваше величество, — мгновенно парировал Иван Андреевич, работавший и живший в Публичке, — живём-то по соседству.
А Виссарион Белинский снимал квартиру в доходном доме на углу Фонтанки, который после назовут «литературным». Дом был огромным и неуютным, но Виссарион Григорьевич его любил. Отсюда было рукой подать и до Александринки, и до Публичной библиотеки, и, конечно, до Невского, где, даже не назначая встречи, всегда наткнёшься на старых друзей. Так однажды на перекрёстке Невского и Литейной он столкнулся с Герценом.
— Саша, пойдём ко мне! — схватил друга за рукав Белинский. — Я написал новую статью. Ещё никому её не читал. Мне очень важно от тебя первого услышать, какова она. Не откажи в любезности!
Да как же было можно отказать Белинскому? Это была бы смертельная обида, разрыв отношений навсегда, без всякой надежды на примирение. И Герцен, смиренно отменив свои планы, поплёлся за Виссарионом.
— Ну как? — нетерпеливо воскликнул Белинский, едва закончив чтение статьи, которая была построена в виде диалога между господами А. и Б.
— Прекрасно! — сказал Герцен. — Я всё понял: Б. — это ты, А. — твой оппонент. Вот одно только неясно: и охота тебе было с этаким дураком битый час спорить!
— Зарезал! На корню зарезал! — с хохотом повалился на диван бедный автор.
Здесь, на Невском, героиня моего давнего очерка, отважная лётчица Великой Отечественной Ольга Лисикова, которая за свои подвиги должна была стать трижды Героем Советского Союза, но не удостоилась ни одной Звезды, потому что в самом начале войны её муж, тоже лётчик, пропал без вести, да к тому же она, красавица, на весь Воздушный флот славилась своей неприступностью, — здесь, на Невском, Ольга Михайловна уже после Победы, в воскресный солнечный день повстречала своего притеснителя, начальника штаба дивизии. Он выступал преисполненный гордости за себя любимого. Живот вперёд — сам весь, от погон до коленок, в орденах и медалях. Живой иконостас! Ну, она и не стерпела. Громко, чтобы все слышали, бросила ему в лицо:
— Ишь, сколько вы, сидя в штабе, всего навоевали! Просто-таки герой из героев! А я-то, извините, за всю войну налетала только на четыре ордена и одну медаль. Спасибо вам огромное за вашу щедрость!
…А потом, совсем-совсем потом, этот асфальт топтал и я, безусый студиозус, гордо прятавший под курткой белый значок-баттон с крупно выведенным слоганом известной международной корпорации: «Мы стараемся сильнее». Вся соль заключалась в том, что надпись эта была сделана на чешском языке, а на дворе стояла осень 1969-го и, значит, со времени оккупации Чехословакии советскими войсками прошло всего чуть больше года.
Невский для нас, юнцов, был огромным клубом, этаким предбанником будущей взрослой жизни, о которой мы так сильно мечтали, сидя за школьной партой.
Ещё вчера нам всё было нельзя, обо всём надо было доложить взрослым, и просить у них деньги на кино, девушку, мороженое и по копейкам, экономя на школьных завтраках, собирать на бутылку портвейна. Теперь же, как совсем уже большие, мы могли удвоить, иногда даже утроить свой капитал, потому что учились на вечернем, а утром работали. Это было воистину благословенное время — мы ещё вносили в родительскую семейную копилку лишь толику своей зарплаты, а о своей семье пока не мечтали.
Все наши пути вели сюда, на Невский. Здесь мы встречались — иногда заранее договорившись, иногда случайно. Впрочем, какая уж там случайность, если по Невскому нельзя было и шагу ступить, не повстречав кого-нибудь из своей или родственной компании. Здесь завязывались спонтанные знакомства, дружбы и любови. Чаще — временные, но случалось — и на всю жизнь.
Здесь, на Невском проспекте, сами того не понимая, мы узнавали, что мир огромен и близкие — это не только те, кого ты получил по рождению или оттого, что попал в 1-А, а не в 1-Б. Близкие — это те, кого ты выбираешь. И умение выбирать касается не только людей, но абсолютно всего на свете. А потому наука выбора, может быть, самая важная и самая трудная из всех наук, которую к тому же нигде не преподают.
* * *
Жизнь на Невском быстротечна, но сам он вечен.
Годы, века, люди, события — тут всё перемешано, потому что знакомо по рассказам старших с детства и уже неотделимо от твоей собственной жизни. Это всё родное, своё.
Известен случай, рассказанный Анной Ахматовой. Незадолго до войны ленинградские власти решили убрать с Пушкинской улицы первый в Петербурге памятник поэту работы Александра Опекушина. Дескать, в 1884 году проклятое самодержавие воткнуло сюда скульптуру, совершенно не понимая, что здешняя маленькая площадь чересчур тесна, а Пушкин — «наше всё». И вот днём приехал автокран, и рабочие приступили к демонтажу памятника. Но тут дети, гулявшие в скверике со своими мамашами и нянями, подняли такой рёв, что рабочие не выдержали и, собрав свой инвентарь, уехали.
Примерно такая же история, но уже с вполне взрослыми людьми произошла в 2001 году, когда с Аничкова моста исчезли знаменитые скульптуры Петра Клодта. Никто, конечно, не плакал, потому что было заранее объявлено, что все четыре композиции отправляются на реставрацию. Но опустевшие постаменты вызывали тревогу: как там юноши со своими конями? где они сейчас? что с ними делают?..
Мне удалось первым из журналистов разыскать клодтовские шедевры в Купчино, в реставрационных мастерских. Одна из скульптур уже была одета в деревянные леса. Я вскарабкался по лесенке-времянке наверх, и вдруг прямо перед моими глазами предстала морда коня — с раздувшимися в напряжении ноздрями и ощеренным ртом. Я прикрыл ладонью лицо от слепившей сбоку лампы и вздрогнул: из-за конской гривы, с неимоверным трудом сдерживая узду, пустыми тёмными глазницами на меня смотрел обнажённый юноша. Словно хотел крикнуть: «Помоги!».
— Все четыре композиции были поражены «бронзовой болезнью», причём полностью, — объяснял мне Владимир Сорин. — «Бронзовая болезнь» — это патина, состоящая из основных хлоридов меди, недуг пострашнее ржавчины. Кроме того, одна скульптурная группа стояла на деформированном и рассечённом трещинами пьедестале, копыта коней и ступни юношей были в кольцевых трещинах, на других поверхностях скульптур ещё десятки трещин, из которых около двадцати — сквозные и раскрывающиеся, то есть наиболее опасные.
За все эти ужасы благодарить надо было… Невский проспект. Нескончаемые потоки транспорта с его выхлопными газами, летящей из-под колёс машин снежной жижей, перемешанной к тому же с солью и реагентами, испарения Фонтанки в сочетании с влажным климатом и постоянной чередой то морозов, то оттепелей — такое способно разрушить даже любой камень. Одна скульптура, под воздействием климата и проносящихся автомобилей, уже съехала на три сантиметра в сторону реки.
В общем, поговорите со специалистами, и они вам объяснят: за этим Невском проспектом нужен глаз да глаз.
* * *
Впервые я очутился на Невском дошкольником. Мама — сама ещё почти девочка! — таскала меня с родной Таврической улицы сюда, на угол Литейного, в волшебно пахнущий магазин ТЭЖЭ (многие думали, будто это что-то французское, но на самом деле это была скучная советская аббревиатура — «Трест эфирно-жировых эссенций»).
Однажды, когда мы вышли из магазина, я увидел стайку девушек в вязаных полосато-разноцветных гольфах, которые прогуливались туда-сюда, болтая друг с дружкой и вертя на пальце ключ. Меня поразило, что в общей однотонно-серой хмурой толпе они единственные улыбались и были одеты так ярко.
— Мама, а кто эти красивые тётеньки? — громко спросил я.
Но мама, вместо того чтобы ответить, рванула меня за руку и под смех этих девушек потащила прочь. Таков был первый урок Невского: далеко не всё, что тебе нравится, на самом деле таково.
Уже в пятом классе, когда меня ещё не отпускали в город одного, я тайком от взрослых приезжал на противоположную сторону того же знаменитого перекрёстка. Там, в магазине «Глобус», на сэкономленные от школьных завтраков копейки я покупал марки, не только советские, но и разных зарубежных стран. Правда, преимущественно африканских и азиатских. Европейские, американские марки и вообще не ширпотреб, а более ценные экземпляры продавались в соседнем парадном, с рук, и стоили совсем другие деньги.
И это был второй урок: покупать дешёвые вещи — себе дороже, потому что таким образом ты платишь за то, что никому не нужно.
А ещё чуть позже, когда я ходил уже в восьмой класс и занимался в легендарном литературном клубе «Дерзание», располагавшемся во Дворце пионеров (Аничковом дворце), я присутствовал на историческом заседании нашего клуба. К нам пришёл Ефим Эткинд.
Нет, он пришёл не для того, чтобы нас учить. В «Дерзании» той поры работали замечательные педагоги — Алексей Михайлович Адмиральский (Адмирал, как его все называли между собой, руководитель студии), Нина Алексеевна Князева, Любовь Борисовна Береговая, Израиль Савельевич Фридлянд. Все они были подвижниками, и мы их обожали. Ефим Григорьевич пришёл, чтобы услышать наше мнение о его новой книге «Разговор о стихах», которая была ещё в рукописи.
Он читал громко, глухим голосом, а мы сидели полукругом и слушали, удивляясь тому, как на примере известных пушкинских строк «Зачем крутится ветр в овраге…» гость объясняет, что такое поэзия.
Сначала Ефим Григорьевич пересказал эти стихи близко к тексту своими словами — получилась чепуха. И тут же сам подтвердил:
— Хорошо ли я пересказал эти стихи? Нет, очень скверно. — Потом на мгновенье задумался и продолжил: — …Надо было бы сказать примерно вот что, — и стал пересказывать то же, но уже опираясь на тот смысл, который Пушкин вложил в свои строки.
И снова подытожил:
— Приведённое прозаическое рассуждение, кажется, правильно передаёт идею Пушкина. Но как же оно бедно, скучно, даже банально по сравнению с тем, что сказал Пушкин!..
Мы догадались: на самом деле речь идёт об очевидном — настоящую поэзию невозможно изложить прозой, иначе стихи были бы попросту не нужны. Но дальше выяснялось, что именно эта попытка подменить стихи прозаической речью являлась ключиком, отворявшим дверь, за которой и прячется великая тайна поэзии.
Книга «Разговор о стихах» вышла в издательстве «Детская литература» в 1970 году, и до сих пор служит мне (уверен, что, конечно же, далеко не только мне) надёжным справочным пособием. Но всякий раз, открывая её, чтобы уточнить свои познания в тех или иных литературоведческих понятиях, одновременно сверяюсь с поразительным умением Эткинда говорить о сложных вещах просто и ясно, чтобы снова повторить старый урок: идеал потому так и называется, что он недостижим.
А ещё непременно перечитываю посвящение, которое значится на оборотной стороне титульного листа: «Светлой памяти Ф.А. Вигдоровой». Фрида Вигдорова умерла за пять лет до издания книги. Она не была ни поэтом, ни литературоведом, она была журналисткой, прозаиком и правозащитницей. Именно благодаря Фриде Вигдоровой, которая во время процесса Иосифа Бродского тайно вела стенограмму заседаний, мы знаем, каким было это судилище. После смерти Вигдоровой её имя исчезло из печати, и, чтобы такое посвящение появилось в книге, тем более в книге для детей, от автора и издательства требовалось большое мужество.
…Всем, кто вырос на Невском, он даёт свои уроки. Каждый урок впервые, и каждый — навсегда. Но учит Невский не только хорошему, а также и плохому. Ведь здесь, как и повсюду, хорошее и плохое ходят в обнимку. И потому главный урок состоит в том, чтобы разглядеть, кто есть кто, а кто есть ху.
Фото — Андрей Чепакин.
