Мы продолжаем публиковать материалы из творческого наследия талантливого ленинградского, петербургского литератора Татьяны Борисовны Дурасовой (1931–2020).
В новом коротком очерке, как и в прошлом, — правда жизни начала 1960-х годов. Её не парадная, изнаночная сторона. Но без обвинений власти, режима и вождей, а с признанием своей вины, своего тогдашнего непонимания происходящего. Потому что с пропагандой, которая въелась в тебя с детства, расставаться приходится долго и трудно.
Секретарь райкома (КПСС — прим. ред.) рассказывал мне, как живет чувашская деревня. Только цифры, ничего, кроме цифр. Неожиданно мелькнуло человеческое: доярка, чтобы не оставить коров, не пошла на свадьбу к подруге.
Это было время, когда в обществе старались утвердить неслыханные эталоны героизма. Какая-то газета, помню, написала, что юноша бросился в горящий дом, чтобы спасти комсомольский билет. Отказ от участия в свадебном празднестве был, несомненно, в этом ряду. И вот я еду в далёкий колхоз, чтобы познакомиться с героиней.
Да, это было, подтвердил председатель колхоза. Молодой человек в очках, с учительской внешностью, совсем не походил на привычный тип колхозного руководителя.
Мы говорили с дояркой долго. За окном падал и падал снег, а она рассказывала про свою жизнь. Как после войны один за другим сменялись председатели — как на подбор, пьющие. Всё шло прахом. На трудодни ничего не выдавали Подруги, кому удалось, вырвались из деревни в город. Уехали от нищеты и безнадёжности. А она осталась. Нет, не жаловалась она на рабство, которое держало людей в колхозной неволе. Наверное, и она смогла бы вымолить свой паспорт. Но она плакала, когда слышала голодное мычание коров. Вместе с подругами они снимали солому с собственных крыш, чтобы накормить животных.
Моя собеседница говорила тихо, с трудом подбирая русские слова. Сумерки сгущались. Мы не зажигали огня. Мягкое выражение лица как-то изменило грубоватые черты. Девушка стала казаться привлекательной. Она говорила, что при новом председателе стало жить легче. Появился порядок. У людей ожила надежда, потому что стали выплачивать долги по трудодням. А однажды председатель привёл доярок в сельпо, велел снять с полок рулоны тканей и сказал: «Выбирайте, девки, кому что нравится. За всё заплатит колхоз».
У неё дрогнул голос, и она замолчала.
Девушки стеснялись своей работы. По колено в навозе, вечно в грязных ватниках, переодеться не во что. Но они же молоды! Председатель колхоза, давший им возможность сшить нарядные платья, дал им надежду на счастье.
— Наденет доярка штапельное платье — будет невестой не хуже других, — так сказала мне моя собеседница.
Мы помолчали. Уже уходя, я услышала негромкую просьбу:
— Не пиши про свадьбу. Не хотела туда идти. Старая девка я.
Очерк назывался «Разговор в сумерках». Мне удалось показать робкие ростки человечности в отдельном чувашском колхозе. Но я не связала их, увы, с потеплением в обществе после смерти Сталина и ХХ съезда партии.
Ещё хуже было другое: про свадьбу я всё-таки написала. И именно так, как этот факт объяснил мне секретарь райкома. Мне не хватило ума, таланта и такта, чтобы понять: фальшивая трактовка эпизода разменивает на пятаки чистое золото.
Передо мной только что приоткрылась драма, прожитая достойно и тихо, без жалоб и стенаний. И не нужны ей были бумажные бантики дешёвых украшений.
