Сегодня ошибки сыплются из телевизора, радио и газет, как горох из дырявого мешка. Про интернет с блогерами и говорить нечего — там такое, что не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать.
Вот недавнее. На петербургских (!) телеканалах одна корреспондентка назвала Ростральные колонны — Расстрельными, другая превратила Большеохтинское кладбище — в Большеохотинское, а спортивный обозреватель обозвал гроссмейстера Виктора Корчного — Виктором Кóрчным.
Нет, ошибки в СМИ были, конечно, всегда. Но прежде, при советской власти, они всё же случались крайне редко, и не из-за низкой культуры журналистов. Как правило — из-за вечной газетной спешки или неопытности.
В сталинские годы за «досадную опечатку» можно было схлопотать лагерный срок, а уж во время войны, если в словах «верховный главнокомандующий» оказывалась пропущенной буква «л» (такое несколько раз бывало в дивизионных газетах, которые выпускались под бомбёжками и обстрелами), редактора, автора и корректора приговаривали к расстрелу…
В брежневские годы за ошибки судили уже не так строго. Самое страшное — могли выгнать из партийных рядов и уволить с работы. На телевидении и радио даже была поговорка: «Слово — не воробей. Поймают — вылетишь!»
Шпионов и диверсантов уже не искали по редакциям с такой маниакальностью, но всё же… Помню, в номере одной газеты, выпущенном к очередной годовщине Октября, один бдительный ветеран обнаружил на первой странице в складках знамени… наган. Правда, разглядеть его можно было, только положив газету на бок, но и этого хватило, чтобы главный редактор получил «строгача» — «за потерю бдительности».
Обычно ошибки происходили из-за труднообъяснимых случаев массового ослепления, когда на самом видном месте — бывало, и в заголовке! — торчал из газетной полосы очевиднейший, казалось бы, ляп. Который никто не замечал. Пока дня через три какой-нибудь едкий старичок не отправит в райком-горком доносик с полным и окончательным разоблачением вредителей.
Вот тогда-то и начиналось «принятие мер». Меры были разные — партийные взыскания (от выговора до исключения из КПСС), увольнение и понижение в должности, лишение премий и далее по списку. Вплоть до превращения ситуации в анекдот…
В 1970-е я работал в первой своей газете — многотиражной, выходившей пять раз в неделю, с понедельника по пятницу, на четырёх полосах, тиражом 5000 экземпляров. Работать приходилось много и быстро, но это не значило — кое-как. С одной стороны — профессиональная гордость, с другой — всякий материал проходил тщательную проверку. Его читали, как правило, заведующий отделом, ответственный секретарь газеты, редактор или его заместитель. Потом, уже в гранках, в типографии, — корректоры. А последний штамп на свёрстанной и готовой к печати полосе ставил цензор горлита.
Но мог ли, например, даже цензор знать, кому положено на работе спать на диване, а кому нет?
Игорь, наш фотокорреспондент, дружил с сотрудниками районного отделения милиции, которое было через дорогу от его фотолаборатории. Дружба эта была обоюдовыгодной. Игорь для них то на месте происшествия поснимает, то для Доски почёта пощёлкает. И милиционеры ему, чем могли, помогали. Например, когда в здании, где Игорь печатал свои карточки, начался ремонт, именно они нашли ему новое помещение неподалёку от редакции.
К очередному Дню милиции, который в те годы отмечался с особой помпой, Игорь предложил нашему сотруднику Владимиру сделать романтический репортаж об оперативниках из уголовного розыска.
Пошли и сделали. Игорь снял, Вова написал. Репортаж получился на славу — и бойкий, и конкретно-деловой, и читабельно-смотрибельный. На летучке отметили, на доску «Лучшие материалы недели» повесили.
Игорь с пачкой газет понесся в милицию. Возвращается — на нём лица нет. Суёт Вове газету:
— Что ты тут написал? Какой диван? Спать нельзя! Кто тебе сказал, что на дежурстве можно спать?..
Выяснилось: в кабинете оперов стоял себе диван, и никто, в том числе начальство, не обращал на него внимания, пока не попал он в репортаж в виде фрагмента на снимке и пары сказанных походя фраз о тяжёлых ночных дежурствах, когда разве что на полчасика удаётся смежить веки на заслуженном диване. Получив газету, начальство вдруг «обнаружило» этот самый диван, спохватилось и издало приказ — диван из кабинета оперативников убрать. Не положено.
Баснописец И.А. Крылов назвал бы историю с диваном медвежьей услугой. Так оно и было, всё — из наилучших побуждений.
Но бывали вещи посерьёзнее, с политической подоплёкой, и тогда делу давался ход, создавались комиссии, начиналось разбирательство.
Случаи, достигавшие огласки, потом подолгу муссировались, как характерные примеры, в докладах на районных, городских или областных собраниях — тут уже референты сами соображали, какой пример в какой доклад приспособить…
В 1975 году Президиум Всемирного Совета Мира принял Стокгольмское воззвание, призвав все правительства и организации объединить силы для прекращения гонки вооружений. И чтобы защитить мир, надо было всем миром подписать этот документ. И все подписывались, хотя никто его, конечно, не читал. Доверяли старшим товарищам. А для пущей уверенности, что народ весь, кто умеет писать, подписался, по всем газетам дали обязательную «тассовку» (сообщение ТАСС), что вот, мол, 150 миллионов (или около того) советских граждан уже подписались под воззванием.
Везде так и значилось — подписались. Кроме нашей газеты, в которой было написано — пописались.
Номер вышел, никто ничего не заметил. До летучки, на которой об ошибке доложил обозреватель. Такие летучки, когда сотрудники, по очереди, делали в редакции обзор газеты за неделю, были для нас, кроме прочего, чем-то вроде профессиональной учёбы.
Все тут же уткнулись в газету. Шок сменился дружным хохотом. Не смеялась только Раиса Ивановна, наш редактор. Раиса Ивановна молча кусала губы.
Но день прошёл, два дня — тишина. Мы уже напрочь забыли о воззвании. И вдруг — звонок из горкома КПСС: редактора — к заведующему сектором печати, с таким-то номером подмышкой. С этим самым номером. Нашлась ведь какая-то сволочь, стукнула.
О том, что это мог быть кто-то из своих, у нас и мысли не возникало. В редакции велись такие разговоры, что, если бы среди нас имелся стукач, всё наше осиное гнездо давно бы разогнали.
Тут надо отметить, что Раиса Ивановна в молодости, по всей видимости, ошиблась институтом. Но дипломат в ней не умер. И этот свой дар она успешно реализовывала при общении со всякого рода руководством, прежде всего партийным.
Всем миром мы её благословили и отправили в Смольный. Приезжает она туда, входит в нужный кабинет к знакомому не первый год начальнику.
— Ну, рассказали мне про твои подвиги. Показывай! — говорит начальник.
Раиса Ивановна выкладывает номер.
— Где?
Раиса Ивановна молча тычет пальцем в заголовок.
Он читает. Один раз, второй, третий… Информашка-то небольшая, строк сорок. Пожимает плечами.
— Так где?!
И тут пошла в ход обходительность нашей редакторши. Она громогласно прокляла себя и всех, кто читал и не нашёл, от корректора до цензора, после чего подвела к тому, что даже и Он, Сам, с первого раза не обнаружил. И только после этого ткнула ноготком в словечко пописались.
То ли дипломатия сработала, то ли человек был с чувством юмора, скорее — и то, и другое, но этим разговором всё ограничилось. Посмеялись и разошлись. Дело мира не пострадало. А наше дело начальник спустил на тормозах. Хотя галочку где-то там, в уме, поставил.
Фантастическим образом не была никем замечена другая опечатка, за которую при Сталине всю редакцию, наверное, перестреляли бы. Представьте себе на первой полосе широкую колонку-передовицу — к годовщине Дня Победы, которая заканчивается словами «…дожить до светлого дня Великой Победы!». Но в последнем слове буквы «б» и «е» поменяны местами. И опять никто не заметил, кроме нас самих. Даже стукач-читатель прохлопал.
Зато когда в репортаже, посвящённом юбилейной годовщине со дня рождения В.И. Ленина, начинавшемся с фразы «В эти дни все поезда спешат в Ульяновск», в слове «поезда» была пропущена буква «о», делу дали ход. При парткоме была создана комиссия по расследованию. Тут всё было серьёзно, хотя и кончилось, извините за рифму, курьёзно. Опрашивали журналистов, редактора, потом в газетный сектор типографии отправили заместителя секретаря парткома, симпатичную незамужнюю и целомудренную женщину.
И когда она дошла до корректоров, заведующая корректорской заявила:
— Неужели вы считаете наших сотрудников настолько безграмотными, что они стали бы писать это слово через букву «е»?
Покраснев от смущения до кончиков волос, наша непорочная кураторша развернулась и ушла. Больше к этой теме никто не возвращался…
Подобных «очепяток» и несуразностей хватало в каждой газете. Но вот ведь какая странная, на первый взгляд, особенность. Все эти ошибки приобретали в ходе расследования или политическую, или сексуальную окраску. Почему? Думаю, причиной тому служили окаменевшая идеология и казённо-показное пуританство.
