Сто лет назад, летом 1922 года, советское правительство издало декрет о создании Главного управления по делам литературы и издательств. Задача — «объединение всех видов цензуры печатных произведений».
Везде и всюду, за исключением официальных документов, это ведомство называли Главлит. Оно было самым огромным и самым всемогущим во всей мировой истории, ибо царствовало безраздельно на одной шестой части суши и «литовало» всё, что выходило из любой типографии, вплоть до театральных афиш и наклеек на бутылки с водкой.
Но сам принцип жесточайшей цензуры, увы, был не нов.
Историк цензуры Арлен Блюм в своей замечательной книге «От неолита до Главлита» писал, что ещё в Древнем Риме существовал закон «Об осуждении памяти», запрещавший упоминать отдельных прошлых императоров и их деяния [5. С. 9].
В годы раннего Средневековья папская Церковь считала танцы «неприкрытым дьявольским занятием», театр запретила [9. С. 100], а печатать книги велела только по утверждении их священством.
Первая публикация Джорджа Оруэлла, жившего тогда в Париже, называлась «Цензура в Англии».
Я выхватил из многовековой истории человечества всего три факта. Более подробно об этих и прочих шорах, которые пытались надеть на мысль светские и религиозные власти за рубежом, можно прочитать как у Блюма, так и в других историях цензуры. А ещё — у Александра Радищева. В его знаменитом «Путешествии из Петербурга в Москву» есть вставная глава «Краткое повествование о происхождении ценсуры», простирающаяся на 17 страниц, от античности до современной автору Франции [1. С. 256–273].
Правда, у Радищева не могло быть сведений о том, до какого абсурда дойдёт XXI век. Поэтому, для полноты картины, упомяну всего один факт, характеризующий и всё остальное. Не так давно в США, которые всегда гордились своей демократией и свободой, в чёрные списки угодила «Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу, одной из самых великих проповедниц гуманизма в истории американской, да и мировой литературы.
Примечательно, что роман этот оказался запрещённым не по указанию властей, а под давлением общественного мнения!
* * *
Свирепствовала цензура и в нашей стране. Уже в XI веке, едва появились на Руси первые рукописные книги, тут же был составлен первый список книг запретных [5. С. 9]. Хорошо известно, что удельные князья приказывали летописцам переписывать под себя прошлое, а позже Иван Грозный лично таким образом переписывал отечественную историю.
Пётр I пошёл дальше. В 1701 году он своим указом попросту запретил писать без свидетелей: «Монахи в кельях никаковых писем писати власти не имеют, чернил и бумаги в кельях имети не будут, но в трапезе определённое место для писания будет — и то с позволения начальства» [5. С. 17].
Бедный «Гамлет»! Его постановка была запрещена и при Екатерине I, и при Александре I. А Павел I запретил не только привозить заграничные издания, «на каком бы языке оные ни были», но и употреблять слова «гражданин», «представитель», «отечество», «свобода» — чтобы россияне не подхватили вирус якобинской заразы.
Уже на переломе 1820-х, нижнеудинский исправник Лоскутов перед приездом в их уездный городок сибирского генерал-губернатора Михаила Сперанского, возомнив себя Петром Великим, велел отобрать у всех жителей чернила, бумагу и свезти все эти принадлежности в волостные управы — дабы не писали жалобы на местное начальство [13. С. 13].
Хорошо известен случай, когда Антон Дельвиг явился к Александру Бенкендорфу и стал жаловаться на незаконные придирки цензоров. Всесильный граф накричал на барона, как на мальчишку, и прямо ему заявил:
— Законы пишутся для подчинённых, а не для начальства!
С воцарением Николая I и принятием нового цензурного устава (1826), состоявшего из 19 глав и 230 параграфов, грянули знаменательные времена. В 1850 году профессор столичного университета Александр Никитенко насчитал в России дюжину цензурных ведомств. Кроме главного управления цензуры, действовали отраслевые — духовная, военная, театральная, педагогическая, юридическая и т.д. [12. Т. 1. С. 533–534].
На всё это требовалось много цензоров. И они были, в том числе известные литераторы — Сергей Аксаков, Аполлон Майков, Яков Полонский, Фёдор Тютчев… Кстати, сам профессор Никитенко тоже был цензором.
Но, конечно, главным среди них всех являлся Николай I. Ничуть не стесняясь, при встрече с Пушкиным он, как известно, благосклонно объявил поэту, что сам будет его цензором.
На одной из записок министра Сергея Уварова император Николай I начертал глубокомысленные слова:
«…Ни хвалить, ни бранить наши правительственные учреждения не согласно с достоинством правительства. Дóлжно повиноваться, а рассуждения свои держать про себя» [7. С. 218].
* * *
Главлит и его многочисленные подразделения по всей территории СССР заткнули за пояс всех своих предшественников. Огромная армия советских цензоров легко и непринуждённо, сама того не понимая, доходила до абсурда.
Пётр I, любивший выражаться образно, как-то сказал, что Финляндия — титька, которая кормит Швецию. В советской исторической литературе «титька» ханжески была заменена «тёткой» [2. С. 255].
Выдающийся учёный Александр Любищев в статье «Об идейном наследстве Н.В. Гоголя» вспоминал, что фраза «растительность северной тундры носит угнетённый характер», которую один биолог написал в своей научной работе, вывела цензора из себя:
— В СССР нет угнетения!
А после того, как Петроград стал Ленинградом, другой цензор потребовал вместо «петрография» (наука, изучающая горные породы) писать «ленинграфия» [11. С. 318].
Юрий Лотман в своих «Беседах о русской культуре» рассказывал, что в «Ревизоре», по замыслу Гоголя, знаменитое «Чему смеётесь? Над собою смеётесь!» Городничий должен обращать напрямую к залу, но в 1950 году в Малом театре Игорю Ильинскому велели стать спиной к зрителям и говорить эти слова актёрам [10. С. 201].
Я уж не говорю про тех бдительных цензоров и не менее бдительных читателей, которые в газетах, выпущенных к дням революционных праздников, отыскивали в складках знамени силуэты наганов, свастик и прочие «вражеские происки». Один такой случай произошёл в Ленинграде уже в 1970-е годы, и главный редактор в итоге получил-таки в Смольном «строгача» по партийной линии.
В те годы я, мальчишкой, делал первые шаги в журналистике. Мне сразу сказали, что такое-то научно-производственное объединение (НПО) в газете называть нельзя — это «ящик», работает на ВПК. Но каково было моё удивление, когда меня добровольно-принудительном порядке попросили выйти на первомайскую демонстрацию и я увидел, что одна из колонн шла под хоругвью с названием этого НПО, под которым было написано: «Наши социалистические обязательства». И далее, хотя и в обтекаемой форме, перечислялись эти самые обязательства.
Конечно, были и умные цензоры, в том числе среди тамошнего начальства. Но сломать или хотя бы очеловечить систему они не могли.
В результате с огромным опозданием пришли к нашему читателю десятки выдающихся произведений. В том числе «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова — через четверть века, «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана и «Доктор Живаго» Бориса Пастернака — через 30 лет, «Реквием» Анны Ахматовой — через полстолетия… [16. С. 32].
Это был массированный — преступный — запрет русской культуры.
* * *
«Владимир Маяковский говорил, что книги пишутся для того, чтобы случилось новое. А редактируют их для того, чтобы “как бы чего не случилось”» [15. С. 203]. Один из первых диссидентов Александр Есенин-Вольпин добавлял: «У нас в Советском Союзе печать только свободная, всякая другая у нас запрещена» [4. С. 75].
В СССР многие смеялись над цензурой. Но не только, некоторые с ней боролись, причём, случалось, успешно. И тогда в печати проскакивали неожиданные вещи. Так, в мемуарах Виктора Шкловского, изданных в 1966 году, значилось: «Февральская революция произошла, а не была организована» [14. С. 118].
А ещё раньше, в 1953 году после того, как Сталин изрёк: «Нам нужны Гоголи. Нам нужны Щедрины», а Георгий Маленков, тогда второй человек в партии, в отчётном докладе на XIX съезде ВКП(б) сказал: «Нам нужны советские Гоголи и Щедрины», — в журнале «Крокодил» появилась эпиграмма (!) Юрия Благова:
Мы — за смех! Но нам нужны
Подобрее Щедрины
И такие Гоголи,
Чтобы нас не трогали [8. С. 255–256].
«Читатель, знающий, насколько писатель должен быть осторожен, читает его внимательно, — резюмировал Александр Герцен, — между ним и автором устанавливается тайная связь: один скрывает то, чтó он пишет, а другой — то, чтó понимает» [6. Т. 3. С. 463-464].
Отсюда Герцен делал два вывода. Первый: это как с пауком — мелких мух он ловит в свою паутину, а крупные её разрывают [6. Т. 3. С. 464]. И второй: при этом «литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами жизни» [3. С. 5].
Этот, второй, вывод, на мой взгляд, самый важный. Таким манером на протяжении трёх столетий, с XVIII по ХХ век, цензура фактически приучала видеть в литературе не столько искусство, сколько политику. В результате читатель и общество в целом оказывались с искусственным, изломанным сознанием. Возникало мировосприятие, в котором были перепутаны важнейшие понятия. Это как если бы вы увидели в музее пейзаж, на котором вся листва была красного цвета, а небо — зелёного.
Литература
- О повреждении нравов в России князя М. Щербатова и Путешествие А. Радищева. М., 1984
- Анисимов Е.В. Петербург времён Петра Великого. М., 2008
- Анненков П.В. Литературные воспоминания. М., 1960
- Ардов М., Ардов Б., Баталов А. Легендарная Ордынка. М., 1998
- Блюм А. От неолита до Главлита. Достопамятные и занимательные эпизоды из истории российской цензуры от Петра Великого до наших дней. Собраны по архивным и литературным источникам. СПб., 2009
- Герцен А.И. О развитии революционных идей в России // Собр. соч. В 9 т. М., 1956
- Душенко К. Цитаты из русской истории от призвания варягов до наших дней: Справочник. М., 2005
- Душенко К.В. Цитаты из русской литературы: Справочник. М., 2005
- Ле Гофф Ж. Рождение Европы. СПб., 2008
- Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб., 1996
- Любищев А.А. Расцвет и упадок цивилизации. СПб., 2008
- Никитенко А.В. Дневник // Никитенко А.В. Записки и дневник. В 3 т. М., 2005
- Томсинов В.А. Сперанский. М., 2006
- Шкловский В. Жили-были. М., 1966
- Шкловский В. За 60 лет, работы о кино. Искусство, М., 1985
- Эткинд Е. Русская литература и свобода: Почему писать и даже жить в условиях неволи легче? // Зеркало загадок (Берлин). 1996, № 3
