Этот остров в истоке Невы издревле звался Ореховым. Русские заселили его в 1323 году и основали здесь первую, ещё деревянную, крепость «Орешек».
Потом крепость не раз переходила из рук в руки, от русских к шведам и обратно, пока, наконец, в начале XVIII века, после Северной войны, окончательно не вошла в состав России. Тогда же название этого места Пётр I перекроил на модный, немецкий, манер — Шлиссельбург, а крепость преобразовал в личную «государеву тюрьму». Освобождали отсюда крайне редко, а успешных побегов не было никогда.
Попадавший за крепостные ворота исчезал для мира навсегда. Обитатели тюремных камер лишались имени, их звали «безызвестный за номером таким-то». И только комендант крепости знал, кто укрыт под тем или иным цифровым кодом.
«“Безызвестных” привозили в крепость в кибитке, зашитой рогожами, как тюки товарные обшивают, — вспоминал Александр Тургенев, адъютант фельдмаршала Николая Салтыкова.— Через маленький прорез в рогоже в подвижной тюрьме заключённому подавали фунт хлеба и давали пить раз или два в сутки… В середине кибитки было небольшое отверстие для необходимой естественной надобности. Сопровождавший фельдъегерь не знал, кого везёт, не видел арестанта…»
Свет в каземат попадал сквозь крохотное оконце вверху. Одежда заключённых — длинная рубашка. Кормёжка — в день два фунта хлеба, горшочек щей и кружка воды. Говорить с узником строго запрещалось. Заключённые должны были умирать в крепости мучительно долго — годами, а лучше десятилетиями. Но, тем не менее, некоторые уходили из жизни относительно быстро.
Мария Алексеевна, сестра Петра I, уморила себя голодной смертью. Иван Антонович, ещё в младенчестве провозглашённый российским императором, был переведён в Шлиссельбург 16-летним, но тоже пробыл тут недолго — вскоре стража убила его при попытке подпоручика Василия Мировича освободить коронованного узника. Раскольничий староста Иван Круглой, замурованный в каземате, где должен был постепенно задыхаться в нечистотах, объявил голодовку и умер в три недели. Мулла Батырша, вождь восставших башкир, отсидев пять лет, решился на побег и погиб в схватке со стражей…
Тех, кому разрешались прогулки, выводили в «стойла» — одиночные дворики длиной около девяти метров. Закованных в колодки или кандалы помещали в каменные рукотворные пещеры, где воздух был пропитан сыростью и удушающе затхлой гнилью. Особо секретных держали в подземных камерах, расположенных ниже уровня воды, в тоннеле, пролегающем по дну озера.
В 1896 году, при реконструкции крепости, в стене, обращённой к Ладожскому озеру, был обнаружен потайной ход. Он привёл к камере, полной старинных орудий пыток. Видимо, здесь допрашивали во времена Бирона.
* * *
Впрочем, довольно скоро от «пережитков Средневековья» отказались. Заключённых уже не били, не ломали на дыбе и не жгли калёным металлом. Пытка стала более современной, утончённой. Её задача состояла в том, чтобы узник осознал великое всесилие государства и всю никчёмную мизерность себя самого.
А для этого арестанта лишали чувства какой бы то ни было защищённости. Перво-наперво не лечили заболевших. Просветитель Николай Новиков, по отчёту смотрителя, «получил внутренний желудочный прорыв, отчего и терпел тягчайшие страдания». Некий Болеслав Шварце все семь лет заточения страдал от зубной боли. Парализованный народоволец Айзик Арончик, не в силах двинуться, медленно умер от язв, в которых кишели черви.
Кроме того, использовали всю суровость местной природы. Летом узники мучились от влажной жары, зимой — от промозглого холода. Камеры, правда, отапливались, но за малейшую провинность узника кидали в карцер, где опасность замёрзнуть была вполне реальна. «Совершенно неправильно утвердилось в обиходе выражение “сидеть в карцере”, — писал историк профессор Михаил Гернет. — …Карцерное время проходило… большей частью в ходьбе, особенно в холодные времена года. Только ходьба, быстрые движения или бег на месте спасали узника от замерзания». В карцер бросали в исподнем, в кандалах и на долгие недели — в кромешную темноту. И без того небогатый крепостной рацион здесь ограничивался холодной водой и заплесневелым хлебом.
Нервы арестантов всегда были на пределе. Тюремщики это прекрасно знали, а потому старались досаждать узникам ещё больше.
В камеру Людмилы Волкенштейн надзиратели плевали в глазок — как соседи по коммуналке полвека спустя плевали друг другу в замочные скважины. На двери камеры народовольца Михаила Грачевского они специально резко хлопали форточкой: «Раздражаешься? Ну и я тоже раздражаюсь!» — и тут же выдавали целую серию хлопков. В итоге, не выдержав, Грачевский облил себя керосином из лампы, и сгорел заживо. Мучители часами стояли у двери и наблюдали в глазок за жертвой. Другой народоволец, Николай Щедрин, от этого всевидящего ока потерял рассудок.
* * *
Однако большинство узников не желало сдаваться. Самое главное — вопреки всем запретам они общались. Многие владели азбукой перестукивания настолько виртуозно, что постороннему казалось, будто где-то звучит трещотка. В общих камерах занимались гимнастикой (при этом ценились системы наиболее редкие и сложные), обливались холодной водой, принимали «восточные позы факиров»… И, конечно же, пели. Ничто так не помогало забыть о своём одиночестве и почувствовать узы товарищества, как протяжные и печальные русские песни.
После многолетней борьбы узников тюремщики вынуждены были отказаться от самой страшной пытки — запрета на чтение. Читали всё подряд и осваивали самые немыслимые науки. Участник Севастопольского восстания солдат Барышев изучал «Математику и диалектику», а также «Империалистическую политику Англии». Другой солдат, Кирхенштейн, — учебники по арифметике, геометрии, физике, истории Средних веков, психологии, логике и физиологии. Матрос Циома штудировал политэкономию.
* * *
Полностью изолированный от мира, два века находившийся под безраздельной властью тупых надсмотрщиков, Шлиссельбург был той моделью бытия, которая после 1917-го распространилась на всю Россию.
Прообраз «шарашки» возник здесь ещё в XVIII столетии. Именно тогда в крепости оказался некто Филипп Беликов, мелкий служащий, заявивший, что хочет написать две книги, которые принесут России большую выгоду. Одна должна была называться «Натуральная экономия», вторая — «Алхимическая часть, подлежащая монетному делу». «Для лутшаго о сочинении тех книжек под секретом содержания и написания оных» Беликов сидел в крепости вместе с женой и тремя малолетними детьми. В заключении у него родились ещё двое детей. Но вот с книгами получалось хуже, и, в конце концов, спустя почти восемнадцать лет Екатерина II приказала выпустить несостоявшегося автора на свободу.
Первый трудовой лагерь тоже находился в Шлиссельбурге, правда, в городе — на ситцевой фабрике. Туда направляли задержанных полицией людей «на перевоспитание».
Система взаимного доносительства была разработана и опробована на шлиссельбургских жандармах. Каждый из них должен был доносить на своих коллег, независимо от служебного ранга. Дело дошло до того, что смотритель тюрьмы Фёдоров, написав доносы на всех без исключения своих сослуживцев, донёс на самого себя и вышел в отставку «по расстройству умственных способностей».
Даже репрессии против издателей средств массовой информации отрабатывались тоже тут. Ещё в XVIII веке уже упоминавшийся просветитель Николай Новиков, несмотря на полнее отсутствие состава преступления, признался под пыткой в «намерении преступление совершить» и был приговорен к пятнадцати годам заключения в крепости.
О коррупции, извечной российской болезни, говорить не приходится. В этом закрытом учреждении она почти всегда процветала. Вот всего одна архивная справка: в 1904 году каждый из 12 находившихся в крепости арестантов обходился государству в 6666 рублей, тогда как фактически на всех заключенных тратилось в три раза меньше.
* * *
Февральская революция освободила всех заключённых Шлиссельбурга. А в ночь с 4 на 5 марта бывшие узники подожгли ненавистную крепость. Она горела целую неделю, и дым того пожара чёрной копотью осел над страной.
Совсем скоро в России стало принято терпеть стукача в каждой компании, класть подушку на телефон, опасаясь прослушивания, носить одежду и обувь, которые унижают человеческое достоинство, и в каждом, кто носит погоны, видеть начальника, от которого полностью зависит твоя жизнь.
