Сегодня вспоминать об этом смешно. Но тем, кто жил тогда, три десятка лет назад в России, в том числе в Петербурге, и старался изо всех сил выжить, — всем нам было не до смеха.
«Ё-моё!», — сказало злато
1988 год. Мы с товарищами хотим открыть первое в Ленинграде частное издательство.
Только что вышел закон о кооперативах, который впервые после НЭПа дозволил гражданам быть предпринимателями. Но с одним непременным условием — любой частный кооператив имеет право на существование, если его учредителем является госпредприятие.
Мы побывали на десятке фирм, связанных с издательской или типографской деятельностью, но никто не пылал желанием иметь что-то общее с четвёркой интеллигентов, которые решили снабжать горожан и приезжающих туристов информационной и справочной литературой. У каждого директора и без нас хватало головной боли.
Вот и на шрифтолитейном заводе, который располагается на Звенигородской улице, директор, молодой мужик лет сорока, встретил нас весьма сдержанно. А когда мы изложили своё предложение, говорит коротко и откровенно:
— Глупости это всё! — А, помолчав, добавляет: — Могу предложить куда более выгодную идею.
И рассказывает, что хочет у себя на заводе открыть кооператив, который будет заниматься литьём индейцев и солдатиков. Это поистине золотое дно, потому что себестоимость такой продукции плёвая, а покупателей — мальчишек, коллекционеров — пруд пруди. Проблема только в том, чтобы председатель этого кооператива не пытался утаить от него, директора, часть выручки.
Он выдерживает ещё одну короткую паузу, давая нам возможность осознать величие замысла, и называет конкретные очертания будущего:
— Этот человек будет получать тысячу двести рэ в месяц. Но это только зарплата. А будет ещё и сверху, побольше зарплаты.
Повисает тишина. Мы, все четверо, в ту пору получали по две-три сотни и без всяких премий, так что нам было о чём задуматься. Я понимаю, что смогу, наконец, купить стиральную машину, о которой мечтает жена, и машину «Жигули», о которой мечтаю я, и мы, прихватив дочку, поедем на Чёрное море, где не бывали уже шесть лет. А потом… Потом я удавлюсь от тоски.
Не знаю, что подумали мои товарищи, но они тоже отказываются от лестного предложения. Так мы и уходим, не солоно хлебавши.
А издательство мы всё-таки откроем. Правда, со временем в нём останется только один из нас, но эта история о другом…
Проходит четыре года. Моя знакомая вернулась из круиза вокруг Европы. В ту пору заграничные путешествия были ещё в новинку, и она завернула ко мне в редакцию журнала, где я тогда работал, чтобы рассказать о переполнявших её чувствах.
— Всё, всё было замечательно, — подводит она итог своим впечатлениям. — Вот только если бы не эти новые русские. Ты же знаешь, мы с мужем не бедняки, но при виде этих нуворишей просто тошнит. Там один был из люкс-каюты — на пальцах золотой перстень с полкило весом, на запястье — золотая браслетка, на шее — золотая цепь, огромная, как на овчарке… И деньги швырял направо-налево, готов был скупить всё судно вместе с официантками и коньяком. Это было что-то ужасное!
— Кто ж такой? — любопытствую.
— Толком не поняла! Вроде хозяин какого-то подразделения на заводе, где шрифты льют. Что-то он там выпускает — не то солдатиков, не то индейцев…
Я сгибаюсь от хохота. А моя гостья никак не может взять в толк, что тут смешного, пока я не растолковываю ей, что этим удальцом мог оказаться я.
Кто стрелял? Куда бежал?..
Середина 1990-х. Лето, жаркий солнечный день. Выворачиваю с Благодатной улицы на Московский, прохожу два десятка шагов и машинально бросаю взгляд на другую сторону проспекта. А там…
На тротуаре — никого. Только молодой мужчина в пиджаке и белой рубашке с галстуком бежит и время от времени отстреливается от бегущих сзади, метрах в пятидесяти, трёх милиционеров, которые тоже постреливают.
Останавливаюсь, дабы убедиться, что на той стороне Московского проспекта снимают кино. Но нет ни кинокамеры, ни съёмочной группы.
— Дык куда же они? — вопрошает останавливающийся рядом со мной пожилой дядька и в недоумении протягивает руку в сторону бегущих.
Оглядываюсь — рядом со мной уже небольшая толпа зрителей. Все стоят, замерев, некоторые — открыв от изумления рты.
Проходит несколько минут, и тот в костюме и белой рубашке с галстуком, вскинув зачем-то вверху руку с пистолетом, заворачивает за угол. Через пару минут следом за ним заворачивают милиционеры. И убегающий вместе с преследователями скрываются от нас. Навсегда.
Что это было? Неснятое документальное кино из «лихих девяностых».
«Помогите похоронить маму…»
Середина 1990-х годов. К нам в редакцию приходит милая интеллигентная женщина средних лет.
— Вам не нужен рекламный агент? — спрашивает она.
Рекламный агент нам был не нужен, но тем не менее, я начинаю расспрашивать, кто она, чем занимается, и она рассказывает историю, которую я запомнил на всю жизнь.
Эта женщина — к сожалению, не помню уже её имени — скажем, Елена Николаевна, работала инженером на заводе. После развала Советского Союза завод сначала держался, но, в конце концов, пошёл по миру. Обычная история для того времени. И несколько тысяч человек оказались на улице, тоже обычная тогда история…
— Что было делать, куда деваться? — говорила Елена Николаевна. — У меня дочка-подросток, и ни мужа, ни родственников. Устроилась я срочно на курсы рекламных агентов и уже через месяц вышла на работу в рекламную газету.
И вот первый трудовой день. Сижу у телефона, названиваю по разным фирмам:
— Вам реклама не нужна?
К концу дня дозвонилась.
— Нужна, — говорят. Голос был мужской и какой-то, как мне показалось, нетвёрдый.
Приезжаю по адресу: «гостиница «Москва», номер такой-то, второй этаж. Подошла к двери, постучала, вхожу. А там… От сигаретного дыма не продохнуть, и в этом дыму два пьяных мужика, довольно ещё молодые, два сдвинутых стола уставлены бутылками, тарелками с бутербродами, и посреди этих бутылок на столе сидит полуголая девица.
Я хотела уже выскочить и убежать, но тут один из мужиков поворачивается ко мне:
— Тебе чего?
Я пролепетала что-то про рекламу.
— А! — кричит. — Как же, помню, проходи давай. — И, знаете, так рукой сдвигает с одного стола бутылки вместе с девицей.
Ну, я примостилась с краешка, достала бланк договора, и он тут же его подмахнул, вытащил битком набитое портмоне и отсчитал положенную сумму. Я записала, что они хотят видеть в рекламе и сказала, что по факсу пришлю макет на утверждение.
Иду, и настроение у меня радостное. Первый рабочий день и первый гонорар!
По дороге в свою редакцию в подземном переходе вдруг увидела: стоит девочка, убитая горем, худенькая, бледненькая, и в руках у неё картонка: «Помогите похоронить маму!». У меня сердце сжалось, она ж ровесница моей дочке! А если, не дай Бог, завтра со мной что случится…
В общем, я взяла и половину своего гонорара отдала ей.
Вот. А через две недели опять прохожу по тому подземному переходу. Смотрю — та девочка всё так же стоит и с той же картонкой. Тут я всё поняла. Мне сперва так стало обидно! А потом я подумала: мы, когда подаём нищим, на самом деле не им — себе помогаем, потому что сохраняем в себе человеческое.
