Она с детства хорошо знала Анну Ахматову, Михаила Зощенко, других ленинградских писателей и написала о них уникальные воспоминания. А ещё она окончила одну из лучших старых школ России.
Зоя Томашевская выросла в семье литературоведов Бориса и Ирины Томашевских и почти всю жизнь прожила в писательской надстройке дома 9 по наб. канала Грибоедова.
В 1940-м она поступила в Академию художеств и с началом войны, вместе с другими студентками, помогала упаковывать шедевры Эрмитажа, которые отправлялись в эвакуацию. Академию окончила уже после Победы и стала архитектором.
Я познакомился с Зоей Борисовной в декабре 2002 года. Она рассказывала мне об истории писательской надстройки, о том, как «кормила Рихтера», о «старухе» Ольге Форш, об остроумии Бориса Эйхенбаума... А ещё я попросил её вспомнить о Петришуле, которую она окончила за год до войны. Эти мемуары были нужны для издательства, которое собиралось выпустить книгу об уникальной петербургско-ленинградской школе.
Книга, по неизвестным мне причинам, так и не вышла, но статья для неё, после того как Зоя Борисовна её вычитала, осталась в моём архиве…
— В 1934 году мои родители переехали на набережную канала Грибоедова, 9, и я, пятиклассница, оказалась в новой школе. После обычной ленинградской школы на Петроградской стороне в Петришуле многое меня поразило.
Прежде всего: посередине учебного дня делался большой перерыв — на час или даже больше, — и в актовом зале начинались танцы. Да не какие-нибудь полечки, а мазурка, полонезы, вальсы под музыку из классических произведений. И к тому же под руководством учителя танцев. Можно было, конечно, танцевать девочке с девочкой или, как тогда говорили, шерочка с машерочкой, но даже нам, пятиклассницам, это казалось неинтересным.
А ещё меня поразили учителя. К сожалению, преподавание всех предметов на немецком языке было уже отменено, но старые учителя ещё работали по-прежнему. Директор Мария Владимировна — статная, строгая. Когда во время переменки она шла по коридору, всё вокруг расступалось и затихало. Даже самые отъявленные шалуны становились пай-мальчиками. И это при том, что Мария Владимировна никогда не повышала голоса.
В этой школе педагоги вообще не имели привычку кричать на учеников. Здесь всё держалось на уважении к детям, к личности ребёнка. Достаточно сказать, что уже к нам, пятиклассникам, педагоги обращались только на вы. Позже, когда выросла, я поняла — это была старая система, согласно которой крик и неуважение к воспитанникам недостойно не только детей, но и самих воспитателей.
Конечно, такая система возможна только в одном случае — если учителя являются опытными педагогами и к тому же широко и глубоко образованными людьми. У нас в Петришуле именно так и было. Все преподаватели — немцы или русские — владели немецким в совершенстве, а Мария Владимировна знала даже несколько иностранных языков. Я уж не говорю о том, что каждый преподаватель по своему предмету обладал такими знаниями, что мог бы работать и в вузе.
Например, наш географ Георгий Иванович Кожин, который в молодости объездил весь мир, за исключением, кажется, только Австралии. Уроки его были настолько увлекательны, что все мы хотели стать географами. Несмотря на то, что в ту пору программа по географии в основном ограничивалась территорией СССР, а остальное надо было изучать лишь в общих чертах, Георгий Иванович много рассказывал нам о своих путешествиях по миру. Да с такими деталями и впечатлениями об увиденном и пережитом, что мы сидели, как заворожённые, и нам казалось, будто мы сами везде побывали. Короче, мы нашего географа просто обожали.
Это был удивительно добрый человек. Добрый, но не добренький. Если кто-то отвлекался на уроке, Георгий Иванович не ставил двойку и не писал замечание в дневник. Он говорил:
— Аверьянов, вы разговариваете с соседом. Я ставлю вам точку и в следующий раз спрошу.
Весь наш классный журнал на той странице, где была география, пестрел точками, но Георгий Иванович всегда твёрдо помнил, кому и за что поставлена точка. И можно было не сомневаться — на одном из ближайших уроков Аверьянова вызовут к доске, и ему придётся отвечать именно то, что он пропустил.
* * *
Когда мы учились уже в старших классах, прежний порядок в школе стал разрушаться. Сталинские репрессии второй половины 1930-х годов не обошли стороной и Петришуле. Старые учителя начали исчезать один за другим. И в числе первых исчезла Мария Владимировна…
После окончания девятого класса мы сдавали экзамен по географии. Экзамен важный, потому что в десятом классе географии уже не было, а, значит, оценка пойдёт в аттестат зрелости.
На этом экзамене вместе с Георгием Ивановичем сидела уже наш новый директор — Михеева, учитель труда. Она была самая заурядная, малокультурная женщина и, как многие люди такого сорта, оказавшиеся волею судьбы на руководящей должности, не знала себе цены.
Экзамен есть экзамен, и я, конечно, волновалась, но не испугалась. Ведь предмет я знала хорошо, да и Георгий Иванович относился ко мне особенно. Дело в том, что после революции все названия изменились, но новых карт не было. А поскольку мой отец всегда безумно любил путешествия и у нас дома было множество всевозможных атласов, я — по просьбе Георгия Ивановича — перерисовывала карты, нанося на них новые границы и названия. И мои новые карты всегда украшали класс.
Так вот, идёт экзамен. Я отвечаю на один вопрос, на другой, и Георгий Иванович одобрительно кивает:
— Правильно… Так-так… Отличный ответ.
Но я явно не нравлюсь Михеевой, и она говорит:
— Я хочу задать дополнительный вопрос: Афганистан — республика или монархия?
Вопрос оказался никак не связанным со школьной программой, и я хотела честно сказать, что не знаю. Но Георгий Иванович, сидевший чуть позади неё, тайком улыбается мне и подмигивает: мол, сама она не знает того, что спрашивает, говори, что хочешь. Ну что ж, я подумала-подумала и решила, что республика всё же лучше, чем монархия.
Георгий Иванович, наверное, в душе поставил мне точку, но твёрдо сказал:
— Замечательный ответ! По-моему, на этом можно закончить.
И Михеева вслед за ним говорит с апломбом:
— Да, всё верно.
Мне поставили пятёрку. И я, обрадовавшись, что угадала и что у меня отличная оценка, выскакиваю из класса.
Настроение было праздничное, как всегда после успешно сданного экзамена, и я ещё долго бегала по школьным коридорам с подругами. Вдруг навстречу идёт Георгий Иванович. Приобнял меня за плечо и, отведя в сторонку, сказал:
— Надеюсь, теперь-то ты запомнишь, что в Афганистане — монархия, и республикой он никогда быть не сможет, разве что насильственно.
Конечно, я запомнила это, запомнила на всю жизнь. До сих пор меня поражает, как глубоко, на много лет вперёд, понимал наш географ, обычный школьный учитель, не только социальное устройство других стран, но и менталитет их народов. Тем более, что живя в сталинском СССР, за железным занавесом, понять да к тому же предвидеть причудливые метаморфозы международной политики было крайне трудно.
Но, думаю, в те дни, когда я держала свой экзамен по географии, даже Георгий Иванович вряд ли мог предположить, что всего через год Молотов подпишет пакт о ненападении с нацистской Германией и в нашей библиотеке будет выставлена большая, красная с золотом, старая юбилейная книга, раскрытая на той странице, где красуется портрет одного из учеников Петришуле — Иоахима Риббентропа. Отличника. Портрет был выделен большим размером. Самым большим.
* * *
Кто учился в нашей школе? В основном дети из соседних домов — немцы, шведы, русские… Огромный квартал занимали квартиры служащих Конюшенного ведомства, то есть придворного. Семьи тогда были многодетные, а потому учеников, живущих совсем рядом, было вполне достаточно, чтобы сформировать полные классы. В нашем классе было 52 человека.
Кроме того, город в ту пору ещё не имел нынешних огромных спальных районов, и понятия о том, что близко, а что далеко, были иными. К примеру, если кто-то жил на Казанской улице (тогда она носила имя Плеханова), это считалось уже далеко, ведь Казанская по другую сторону Невского проспекта. Из писательской надстройки со мной в классе училась Инна Левит, а в параллельном всего двое — Валя Зощенко и Володя Никитин.
У меня была подружка, которая жила на Невском, 10. Я сперва никак не могла понять, почему она ходит в нашу школу, ведь через два дома от неё есть другая школа, в доме 14. А всё объяснялось просто — мама моей подружки оканчивала Петришуле, и, конечно, хотела, чтобы и дочка там училась. Таких детей тоже было у нас немало.
И ещё — самое важное: никто у нас в школе не делил учеников ни по национальному признаку, ни по социальному положению — ни учителя, ни сами ребята. Главным было, что ты сам из себя представляешь, а не кто у тебя родители.
Конечно, кто-то из ребят не любил тех, кто хорошо учится, много читает и задаёт на уроках умные вопросы. Но такие составляли меньшинство. В нашем классе училась Варя Тетерина, дочка повара. Правда, работал он не где-нибудь, а в ресторане Дома писателей, и слыл поваром экстра-класса. Его все почитали, а славившийся своими гастрономическими пристрастиями Алексей Николаевич Толстой прямо-таки гордился, что нашёл такого чудо-кулинара.
Так вот, эта дочка повара была первой ученицей школы, круглая отличница! Дружила она с Мариной Занченко, которая, хоть и жила в коммуналке, но воспитывалась просто как Наташа Ростова — у неё был учитель музыки, учитель пения, бонна, и Марина свободно говорила на французском и немецком…
Я очень завидовала Варе Тетериной. Причём не только и не столько её успехам в учёбе, сколько тому, что они с Мариной неразлучные подруги. С пятого класса, как только перешла в Петришуле, я мечтала тоже стать Марине самой близкой подругой. Изо всех сил старалась я завоевать её сердце, пока не добилась-таки своей цели.
Даже после окончания школы, когда Марина поступила на филологический факультет университета, а я в Академию художеств, в перерыве между занятиями мы бегали на свидания в Соловьёвский садик и рассказывали одна другой, что у кого сегодня произошло — в Академии и в университете. Даже бегали друг к дружке на самые интересные лекции. Она ко мне — на пунинские лекции, а я к ней — на смирновские.
* * *
Нам казалось, мы всегда будем вместе, ничто на свете не сможет нас разлучить. Но вот пришла война. На исходе первой блокадной зимы наша семья уехала в эвакуацию в Москву, а Марина после смерти матери эвакуировалась с университетом на Кавказ. Кто же знал, что совсем скоро, летом сорок второго, на Кавказ придут немцы и угонят Марину в Польшу, в трудовой лагерь?
Там, в лагере, Марина познакомилась с французом, видным участником Французского сопротивления. Они полюбили друг друга, и, когда Луи, с помощью товарищей, удалось бежать, он взял с собой Марину. Побег был удачным, и, оказавшись на территории свободной Франции, они поженились.
Когда мы были ещё девочками, нередко, конечно, мечтали, как выйдем замуж, какие у нас будут дети… Марина всегда говорила:
— Я выйду только за француза!
А я про себя думала: где же она возьмёт в Советском Союзе француза?
И вот сбылось. Французский Марина знала с детства, и, когда Луи подтвердил, что при бомбёжке какого-то маленького городка погибли не только её близкие, но и документы, Марине выдали французский паспорт. И она стала француженкой.
Ничего этого я, естественно, долгое время не знала. Но всегда была уверена: Марина жива. У меня хранится фотография, на которой весь наш класс: большинство девочек погибли в блокаду, а мальчики все, кроме одного, — на фронте. И Варя умерла в блокадные дни, вся их семья — семья повара! — вымерла от голода. Кто был здесь в блокаду, тот поймёт: значит, Варин отец был предельно честным человеком.
Но Марина… Я была уверена, что она жива.
И вот уже в 1961 году вдруг звонок из Ленинградского университета:
— Вас разыскивает девушка, приехавшая к нам из Франции на стажировку. Утверждает, что привезла вам привет от своей учительницы, которая является вашей подругой.
Я тут же в ответ:
— От Марины?
— Да, от Марины Пантелеймоновны. Когда вы сможете с ней встретиться?
— Сейчас же! — кричу. — Немедленно!
Тогда я и узнала всю эту историю. А также про то, что Марина с мужем живут в Нормандии, в маленьком городке Кан, что у них четверо детей, а сама она — профессор местного университета. Причём Марина стала профессором, нигде не учась, кроме нашей Петришуле и первого курса филфака ЛГУ! Некогда ей было дальше учиться — надо было воспитывать детей, работать. Сначала она сдала экзамен на право преподавать русский язык, а затем и на право читать спецкурс по русской литературе.
Конечно, это в первую очередь говорит о самом человеке, его незаурядном уме и способностях. Но не только. Была тут немалая заслуга и наших школьных учителей, которые дали нам прекрасное базовое образование, а также университетских преподавателей.
Мне очень хотелось увидеться с Мариной. Но это оказалось невозможно. Она мне писала, что никогда не приедет в Ленинград, потому что больна страхом потерь и никуда не ездит иначе, как со всей семьёй. А я не могла приехать к ней, потому что была «невыездной». Почему — не знаю.
Впервые я попала во Францию лишь в 1989 году, но это было уже через три года после смерти Марины. Из Парижа я позвонила Бернару, среднему сыну Марины, и сказала, что хотела бы побывать на её могиле. И вот дети Марины, чтобы увидеться со мной, приехали со своими семьями из разных городов в Париж, и мы все вместе отправились на машинах в Кан, где нас ждал Луи.
Всё было так трогательно! А особенно то, что Маринины дети хором уверяли, будто я очень похожа на их маму. Я пыталась их уверить, что это неправда, этого не может быть, но вот мы приехали, Луи сел в машину рядом со мной, я начала ему что-то рассказывать, и он сразу схватил меня за руку:
— Умоляю вас, не делайте так!
Только тогда я поняла: мы не были похожи с Мариной внешне, но близкая дружба в детстве и юности сделала нас очень похожими в другом — в жестах, мимике, интонациях…
И ещё одну поразительную вещь я поняла там, во Франции. То воспитание, которое в детстве мы получили с ней дома и в Петришуле, Марина передала своим детям. Когда я обмолвилась о том, что мою дочь не так давно поразил тяжёлый недуг, Бернар, без всяких раздумий, тут же сказал:
— Привезите её ко мне. Это как раз моя специальность.
И в следующий раз я приехала с дочерью. Нет, Бернар не положил её к себе в клинику, этого он не мог, но в течение полутора месяцев — всё это время мы жили у моей приятельницы — он ровно в восемь утра забирал мою Настю и в четыре часа дня привозил обратно. Каждый Божий день!
В первые же дни я сказала Бернару:
— У нас немного денег, поэтому мы сумеем оплатить только всё самое необходимое.
— Я имею право лечить своих близких бесплатно, — ответил он, — и счастлив, что могу это сделать в память о моей матери, которая вас очень любила.
Бернар поставил Настю на ноги. Он не взял с нас ни сантима и до сих пор присылает нужные лекарства. Я и сейчас не могу вспоминать это без слёз.
…Вот две крайние точки сюжета, написанного самой жизнью — девочка, которой я, пятиклассница, отдала своё сердце, и Бернар, сын этой девочки, который спасает мою дочь. Это просто удивительно!
А, впрочем, всё в жизни взаимосвязано. Ведь отец Марины был врачом, а девичья фамилия её матери — Вернер, они были из тех самых обрусевших немцев, один из которых создал знаменитую в своё время трубку Вернера.
Да и как тут не вспомнить родную школу, которая воспитала в нас столько действенной доброты, порядочности и любви, что этого с лихвой хватило даже нашим детям.