То, чему научили нас в детстве и юности, остаётся с нами навсегда. Но это я понял гораздо позже.
Самым первым моим учителем была мама, женщина властная и умная. Когда мне стукнуло четыре года, она решила, что хватит бегать с деревянной саблей, играя с друзьями-оболтусами в казаки-разбойники, пора овладевать грамотой.
В 1934-м в Тирасполе букваря было не сыскать днём с огнём, однако папе повезло. В каком-то дальнем сельпо среди топоров, лопат и кирзовых сапог он обнаружил букварь на украинском языке.
— Какая разница! — сказала мама и, засадив меня за первую в моей жизни книжку, ушла на кухню.
Из раскрытого настежь окна доносились крики мальчишек и сводящий с ума запах яблок, которые соседка, добрейшая баба Циля пекла на противне, чтобы угостить «печенёными яблочками» ребятню близлежащих дворов.
— Ну, читай! — приказала, вернувшись, мама.
Я упорно молчал. Она стыдила меня, ругала и снова стыдила. Всё было бесполезно. Тогда мама вдруг схватила меня за русые кудряшки и несколько раз чувствительно приложила головой о капитальную стену. И тут, видимо, в моей голове всё встало на своё место, потому что уже через неделю я довольно бегло читал по слогам, а с осени зачитывался «Томом Сойером», «Пятнадцатилетним капитаном» и — тайком — «Анной Карениной».
Конечно, мамин метод ускоренного обучения вряд ли можно назвать вершиной педагогики, тем не менее результат оказался прекрасным — школу я окончил с медалью.
Впрочем, заслуга тут не только мамина, но и моих учителей, многие из которых начали преподавать ещё до революции, когда в интеллигентской среде учитель и врач считались самыми уважаемыми профессиями.
Наши педагоги прежде всего учили нас учиться, и потому уже в старших классах мы свободно ориентировались даже в вузовском учебнике. А ещё они одинаково гордились каким-нибудь лопоухим Петькой, который стал генералом, и сутулым Колькой, который превратился в лучшего в городе токаря.
Моя первая школьная учительница Вера Владимировна Колпакчи до самых своих девяноста лет, встречая маму, непременно расспрашивала обо мне с пристрастием и во всех подробностях.
* * *
Когда я стал жить и работать на берегах Невы, мои новые коллеги, которые окончили Ленинградский кораблестроительный институт, считавшийся лучшим в стране, на меня, выпускника провинциального Одесского института инженеров морского флота, поначалу смотрели свысока. Но достаточно было назвать тех, у кого я учился, как столичный снобизм вмиг исчезал. Ничего удивительного, в своей профессии Лаптев, Николаи, Крейн слыли величинами поистине мировой известности.
Созвездием выдающихся преподавателей наш Одесский институт был обязан А.В. Будницкому. В конце 1940-х, когда в стране бесчинствовала кампания борьбы с космополитами, наш директор, проявив незаурядное гражданское мужество, собирал у себя все «безродные» таланты «нетитульных наций».
Партийное возмездие, конечно, не заставило себя долго ждать. Было состряпано дело о хищениях в институтских мастерских, и, несмотря на то что воровать там было практически нечего, несколько человек посадили. Самого Будницкого не тронули, но вся эта мерзкая история подействовала на него гибельно — он скончался от сердечного приступа.
…Борис Леопольдович Николаи был прирождённым артистом. Самая большая институтская аудитория, в которой он читал лекции по сопротивлению материалов, всегда была переполнена. «На Николаи» приходили со всех курсов и факультетов нашего института, немало народу было из других вузов.
Безупречный чёрный костюм, чёрная бабочка в белый горошек, белые перчатки, лакированные туфли — Николаи даже одевался подчёркнуто артистически. И лекцию он вёл, словно концерт, — по законам жанра иллюзиониста. Каждые две-три минуты зал ахал от неожиданных, порой парадоксальных, маленьких открытий, перемежаемых совершенно нестандартными жизненными сравнениями.
Но главный фокус всегда был в самом конце. Исписав огромную доску длинными формулами, Борис Леопольдович ставил последнюю точку именно в тот момент, когда раздавался звонок.
Аудитория всякий раз аплодировала, причём стоя. Овации музыкантам, певцам, актёрам, даже поэтам — это, как говорят в Одессе, не хохма, но аплодировать исполнителю сопромата…
* * *
Во время своего визита в Москву Норберт Винер прочитал лекцию в Политехническом музее. После лекции отца кибернетики, конечно же, засыпали вопросами. Спросили, в частности, кого он считает лучшими математиками в СССР. Винер, не задумываясь, назвал академика Андрея Колмогорова и Крейна.
В пору моего студенчества Марку Григорьевичу Крейну было едва за сорок, и он обладал фигурой гимнаста.
На одной из лекций, после того как Крейн, исписав всю доску, объяснил нам, что означает «момент вращения», он велел двум дюжим студентам втащить на помост у кафедры крутящуюся подставку. Затем встал на неё, рванул выше головы прямую ногу, сделал ею в воздухе полукруг и начал вращаться. Быстрей, ещё быстрей… Затем прижал обе руки к груди, и вращение стало бешеным, только мелькали блики от стёкол его очков. Спустя несколько минут профессор ловко спрыгнул на помост:
— Я показал вам секрет балерин, — сказал он с улыбкой, даже не покачнувшись. — Вращаясь вокруг своей оси, они прижимают руки к телу не столько по роли, сколько по законам физики, ибо при одинаковом начальном моменте вращения скорость вращения тем выше, чем ближе массы к оси вращения.
Вполне естественно, что весь институт свято верил в миф, будто наш Крейн в шестнадцать лет сбежал из дома и вместе с цирком странствовал по всей Украине в качестве акробата.
Не только лекции, но даже экзамен у Крейна грозил неожиданными фокусами. Помню, мне досталась теория гироскопа. Отвечал я без запинки, но в одном месте слегка поплыл.
— Давайте сделаем так, — предложил профессор, — я задаю вам дополнительный вопрос, и, если вы на него ответите, «пятёрка» ваша. Итак, …назовите имя и отчество Чебышева!
Казалось бы, имя и отчество великого русского математика к самой науке не имеют прямого отношения. Однако на деле это не так. Во всех учебниках указывались только его инициалы, а потому, если ты знал, как звали Чебышева полностью, это свидетельствовало, что ты читал не только учебники.
— Пафнутий Львович! — выпалил я, и Крейн просиял.
* * *
Невысокий, плотный, с гладко выбритой головой профессор Владимир Лаптев одевался всегда одинаково — чесучовый, слегка мешковатый костюм, накрахмаленная сорочка с чёрным галстуком, на голове канотье с чёрной муаровой лентой, в руке старомодная трость, которой при ходьбе он мелодично постукивал по институтскому паркету.
Это был живой классик — автор книг и учебников по проектированию судов и судоремонту. Кроме того, Владимир Алексеевич обладал феноменальной «пароходной» памятью, мог рассказать про любое судно, какой бы стране и эпохе оно ни принадлежало. Из-за этого в конце 1940-х Лаптева обвинили в космополитизме — его работы буквально пестрели иностранными словами и названиями.
Но, пожалуй, главный лаптевский феномен заключался в том, что у него был абсолютный глаз корабела.
Со времён Ветхого Завета и до наступления компьютерной эры подводная часть корпуса любого судна проектировалась на глаз. А это самое сложное в корабельном искусстве, потому что определяет все свойства судна — его размер, остойчивость, грузоподъёмность, маневренные и скоростные возможности… Пытаясь изготовить теоретический чертёж будущего судна, мы, студенты, изводили рулоны ватмана, однако наша преподавательница Раиса Львовна Ромен была неумолима:
— Нет, мальчики, всё это не то! Но не унывайте, зато на всю жизнь лучше всех научитесь разбираться в кораблях, лошадях и женщинах!
Мы терпели эти муки стоически, и только когда во время очередной попытки сдать чертёж из коридора вдруг доносилось постукивание трости, все мечтали бесследно исчезнуть.
Лаптев входил, снимал канотье и водружал его на поставленную в угол аудитории трость. Потом так же не спеша обтирал большим платком голову, прятал его обратно в карман и, встав у торца огромного стола, на котором лежал чей-нибудь чертёж, приседал на корточки, чтобы лучше видеть малейший излом в каждой линии. Посидев так минуту-другую, он, кряхтя, поднимался, вытаскивал плотницкий, с толстенным грифелем, карандаш и начинал живодёрски править неумелое творение. Всё это он проделывал долго, с увлечением, изредка бормоча что-то себе под нос.
Когда он уходил, на чертёж было страшно смотреть. Несчастный автор готов был разреветься как маленький мальчик. Но следующая попытка, изготовленная по варварскому карандашу Лаптева, неожиданно давала идеальный чертёж!
И только тут мы убеждались: на наших глазах было сотворено чудо!
