Каким бы большим ни казался кому-то ореол героизма, жертвенности и грёз вокруг террориста, он всё равно никогда не станет героем, чем-то жертвующим ради нас. Он борется за себя самого.
Горбачёвская перестройка, одна из первых не организованных властью демонстраций. И вдруг в устье улицы Желябова кто-то выкрикивает: «Позор цареубийцам!» Меня, помню, покоробило: всё-таки люди пожертвовали жизнью…
Неужели жертвенность ничего не стоит, если даже она отдана несбыточной грёезе — социализму? Хотя народникам, конечно, по части практичности было далеко до нас, пошедших за лозунгами самыми реалистичными: «бесплатный сыр бывает только в мышеловке», «рынок всегда прав», «демократия — наихудшее из общественных устройств, не считая всех остальных»… Особенно чаровала великодушная формула: «Я ненавижу ваши убеждения, но я готов отдать жизнь за ваше право их высказывать».
Нет, пожалуй, я готов поставить под сомнение и нашу практичность. А уж горстка народовольцев, отдавших жизнь химере, ещё лучше открывает нам, что такое человек, чем умеренная и аккуратная грёза о бесконфликтном комфортабельном существовании. Для человека возможность чувствовать себя красивым и значительным, обрести картину мира, в которой он может гордиться собой, намного важнее, чем сытость, комфорт и — для особо страстных — даже жизнь. Террорист неотразимо обаятелен, писал Сергей Кравчинский, среди бела дня в центре столицы заколовший кинжалом жандармского генерала Мезенцева, потому что он «соединяет в себе оба высочайшие типа человеческого величия: мученика и героя».
Бесстрашие и готовность к самопожертвованию, на что бы они ни были направлены, — самое сильное, что нас может очаровать, ибо главный страх, отравляющий наше счастье, это страх, что человек — не мы лично, но человек вообще — трусливое корыстное существо. И я до сих пор жалею, что, вернув улицам Желябова и Перовской их прежние прелестные названия Большая и Малая Конюшенная, мы не нашли для памяти «несчастных заблудших юношей», как поименовал героев и безумцев 1 марта Лев Толстой в письме к Александру III, хотя бы тупика (а что, неплохо бы звучало: тупик Желябова).
И не потому, что они, пускай и безумными средствами, боролись за «счастье народа», который не думал их об этом просить, — тот же Кравчинский писал о русском террористе с удивительной откровенностью: «Он борется за себя самого». «Он посвятил свои сильные руки делу народа, но уже не боготворит его. И если народ в своём заблуждении скажет ему: «Будь рабом!» — он с негодованием воскликнет: «Никогда!» — и пойдёт своей дорогой, презирая народную злобу и проклятья, с твёрдой уверенностью, что на его могиле люди оценят его по заслугам».
Если бы какой-то чудотворец сумел их воскресить, «несчастные заблудшие юноши» были бы разочарованы оценкой потомства ещё сильнее, чем равнодушием, с которым тогдашний народ принял их тогдашнее евангелие — социализм. Но как тогда они не перешли от «пропагаторства» к оскорблениям, так и сегодня они вряд ли стали бы называть быдлом людей, не желающих страдать за чужие сказки, служить массовкой в чужом спектакле. И даже не из чистой политической целесообразности, повелевающей льстить, а не оскорблять тех, кого необходимо привлечь на свою сторону, — нет, скорее из той же честности: если строишь пьедестал для себя самого, странно требовать к себе в подсобники публику, которой на пьедестале места заведомо не найдётся.
Для массового человека на историческом пьедестале места заведомо быть не может из-за одной только его анонимности. И уже поэтому политика, в которую идут ради славы, ради красивого жеста, для него заведомо закрыта. А значит, каков бы он ни был в повседневной жизни, в политике ему незачем красоваться. Только по этой причине народ и оказывается чаще всего честнее своих вождей: он идёт в политику, только когда действительно припрёт.
Что для вождей-эгоцентриков совершенно невыносимо — вот они и честят рабами и быдлом тех, кто понимает или догадывается, что они борются за себя самих. Однако даже самый жестокий и бесцельный террорист обретает известное обаяние, если он ставит на карту собственную жизнь. Это обаяние может служить очень мощным орудием обмана. Но как же тогда с ним бороться, с этим обаянием?
Переносить внимание — настойчиво и многократно — с убийц на их жертвы. Показывать кровь, слёзы, горе — может быть, в целой серии воспоминаний в рамках операции «Антитеррор». Тогда Брейвик, расстреливающий безоружных подростков, «тулузский убийца», убивающий детей, не станут вызывать ничего, кроме отвращения. Перед лицом реальной смерти, реальных страданий мало кому захочется даже вспомнить о таком мусоре, как их лозунги. Да ведь и ясно же, что убийства ни детей, ни взрослых не заставят ни одно государство изменить миграционную политику или статус опасного для него национального образования — значит, и здесь террористы служат себе самим, тешат собственные страсти.
Народовольцы-то грезили, что нужда прибегать к террору возникает только при авторитарных режимах, а оказалось, демократия, возбуждая куда больше надежд, чем достижений, порождает ещё больше недовольных. Отнюдь не желающих уважать убеждения тех, кто с ними не согласен. И тем лишь укрепляющих подозрение, что они борются за себя самих.
