В середине мая, как сообщили СМИ, в Москве «в пожаре на Фрунзенской набережной погиб бывший военный переводчик Александр Рыжов». Не писатель, не хотя бы литератор — всё-таки окончил Литинститут…
К тому же какая-то странная формулировка: «бывший переводчик». Как будто эта профессия — не матричная, то есть не на всю жизнь!
Впрочем, в самой жизни погибшего странностей тоже хватало.
Нас с Сашей связывали «околотворческие» (иначе не скажешь) отношения бывших однокурсников. В Военном институте иностранных языков (ВИИЯ) мы оказались вместе в 1973 году. И хотя он был у нас первым старшиной курса, а, значит, изначально заметным, в институте мы почти не общались. Дело не в статусном, возрастном или ином, например, узкопрофессиональном различии (я — китаист, он — арабист). Мне казалось, что вне службы у нас мало общего.
Наше реальное знакомство произошло в 1987 году, перед моей командировкой в Афганистан. Нас друг к другу подтолкнул одновременный поиск творческого пути. В этом Саша вскоре и преуспел, поступив, а затем, по его словам, и окончив Литературный институт. С тех пор мы виделись в среднем раз в год-полтора. Непременно в той самой квартире на Фрунзенской набережной.
В Сашиной жизни изначально было что-то не так. Об этом страшно и странно говорить, но он был литератором без собственных книг. Хочется верить, что пожар не унёс и то, что Саша, возможно, хотел оставить или передать другим. Однако я обзвонил нескольких общих знакомых, и никто из них не подтвердил, что Саша Рыжов что-либо издал или подготовил для издания. Коллеги-писатели о нём скорее забыли. Более того, некоторые из наших однокурсников даже не знали о его литературных увлечениях. Может, он подписывался псевдонимом, выступал в роли анонимного рассказчика или переводчика? Такое, говорили, бывает.
Даже сейчас меня не оставляет надежда: раз его уже не вернуть, то, может, найдётся что-то им сделанное на литературном поприще?
Знаю, что Саша продолжительное время работал в ООНовских международных структурах по чрезвычайным ситуациям. А потом, уволившись, стал домоседом и бóльшую часть времени проводил за компьютером, не отрываясь от своих — или чужих? — рукописей-записей. Сам образ его холостяцкой жизни (после 17-дневного брака — ещё одна, очередная странность), его привычки («насиженное» рабочее место), язык, даже поводы для встреч не оставляли сомнений — этот человек поглощён творчеством. По меньшей мере, много и вдумчиво читает. Иначе он не смог бы буквально за сутки-двое подготовить рецензии на две мои книжки. Причём для весьма привередливых федеральных изданий. Теории для этого мало — нужно иметь навыки литератора и литературоведа.
Наши нечастые встречи почти полностью были посвящены поиску Сашей тем, замыслов, сюжетов и лиц, которые могли бы ему подсказать недостающее… Вот только что и в чём недостающее — всегда ускользало куда-то в сторону от разговора. Ещё мы всегда обсуждали философию книгописания и чтения. Саша, надолго погружаясь в бумаги, доставал нужную, что-то цитировал, пояснял, ждал оценки, которую трудно было дать. Трудно потому, что не было ясности, над чем он трудится — романом, рассказами, воспоминаниями, литературоведческой статьёй? А может, он просто ценил во мне благодарного слушателя?..
И так на протяжении лет 25, если не 30.
Но ведь, поступая в Литинститут, Саша наверняка представлял законченные произведения. И с такими же — выпускался. Таковы правила. Во время учёбы он обзавёлся литературными знакомствами, по крайней мере, знал некоторых прозаиков из военной среды. Ради чего — просто из интереса? какого?
Всякий раз он оставлял намёк: вот-вот удивит… И ничего не происходило. Очередная полуторачасовая и «трезвая» (это тоже маркёр) беседа традиционно оставляла досаду — то ли я чего-то не понял, то ли он ищет что-то фантомное…
Как будто нечто неясное мне не давало ему покоя, но убедить собеседника в важности этого что-то он не мог. Он говорил: как может автор писать о том, чего не пережил сам? Ведь это — фальшь, неправедно прощаемая творческим большинством. Или: главное в произведении — не сам сюжет, пусть и удачный. Главное — насколько этот сюжет символизирует время. Поэтому ерофеевские «Петушки» или константиновский «Адвокат» куда ближе к классике (если не вечности), чем почти все отечественные библиотеки. Многие имена и обложки вызывали у него экстравагантные, порой злые оценки. Без объяснений.
Может, поэтому на контрасте запечатлелась общая атмосфера наших встреч — с элементами чуть наигранного эстетства. Её дополнял традиционно изысканный, ресторанно сервированный стол и иные свидетельства зримого благополучия хозяина квартиры…
Однажды ему зачем-то понадобился человек, нашедший себя в монастыре. Неужели ради любопытства? Саша позвонил мне в Петрозаводск, где я тогда работал, попросил устроить такую встречу. Я договорился и сообщил ему об этом. Накануне вечером он позвонил мне: «Еду на вокзал», — а утром новый звонок: «Прости, старик». И так и не приехал. Без объяснений.
…В записках XIX века упоминается особо изощрённая месть литератору — нет, не личное уничижение, не похищение чужих рукописей, а их демонстративное предание огню. Отсюда, мол, и самоутешительное: «рукописи не горят». Сегодняшняя жизнь оказалась не менее мстительной.
Жизнь вообще любит мстить. Как тут не вспомнить судьбу другого выпускника ВИИЯ — Анатолия Минина! Анатолий, ставший моим творческим собратом по Афганистану, писал много, легко, образно, неряшливо, но с замахом на эпичность. Его стихи могли бы составить не одну книгу. В 2007-м он взялся за литзаказ — детектив о противостоянии российской и украинской спецслужб, тогда это казалось фантастикой. Но всё закончилось печально — Толя умер, книгу дописал кто-то другой, поставив эпиграфом Толино стихотворение, но подписанное чужим именем…
Сколько знаю коллег-писателей, почти все они ищут не только своё слово в литературе, но также имя в читательской аудитории. На бумаге, в интернете, даже в изустных оценках-репликах, в репутации, наконец. А как иначе? Иначе — бесцельность творческого поиска подтвердит бессмысленность поиска жизненного. Уверен, писатель — не тот, кто пишет, а тот, кого читают. Такова заповедь профессии.
Иначе — жил человек, да не был. А такое бывает. В одних случаях — когда автора на творческом взлёте запирают на два десятка лет в Сибирь. В других — когда он сам запирает себя в чулан самоедских поисков, из которого так и не может выбраться до самой смерти...
Впрочем, такое случается далеко не только с писателями.
