Любим ли мы свою страну оттого, что она больше, сильней и богаче других? Или — просто оттого, что мы здесь живём?
«Я люблю свою страну, потому что она моя», — написал в XIII веке Степанос Орбелян, митрополит одной из частей древней Армении. И его слова дошли до нас сквозь столетия.
А прочитал я их не в истории гавара (княжества) Сюник, написанной Орбеляном, а в книге американского писателя ХХ века. Ниро Вульф, которого придумал Рекс Стаут, расследует убийство где-то в американской глубинке. Заходит в местный клуб потолковать с его владельцем-армянином и в кабинете хозяина видит на стене цитату, написанную на незнакомом ему языке. Просит перевести и застывает на несколько минут, потрясённый величием короткой сентенции.
— Просто, но удивительно тонко, — замечает его собеседник. — Даже не верится, что такой глубинный смысл можно выразить всего восемью словами.
Смысл любого текста составляет сумма его прочтений. Что же сейчас, спустя почти восемьсот лет мы слышим в голосе армянского мыслителя Средних веков? Что такое своя и о чём (или о ком) можно сказать — моя?
Чтó связывает нас с родной землёй, пытались понять великие поэты. Особенно те, кто переживал на ней тяжёлые времена.
Землю, где воздух как сладкий морс,
Бросишь и мчишь, колеся, —
Но землю, с которой ты вместе мёрз,
Вовек позабыть нельзя.
Так определял, что хорошо на свете, а что нет, — Владимир Маяковский. Ему вторила Анна Ахматова:
В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихов навзрыд не сочиняем…
И подытоживала описание своей жизни на этой земле чеканными строками:
Но ложимся в неё, и становимся ею.
Оттого и зовём так свободно — своею.
Однако в нашей реальной жизни многие и даже очень многие оценивают своейность земли именно по степени сладости воздуха. «Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше», — щеголяют они старой присказкой, теша себя миражом из старинной сказки. Мол, есть же где-то такие острова, где протекают молочные речки с кисельными берегами. И отправляются в дальние перелёты за тысячи вёрст в дикой надежде похлебать вволю этого киселя. Может быть, кто-то и оседает по соседству с этим изобилием. Но большинству такая удача не выпадает. Колесо Фортуны раз за разом показывает Зеро, обнуляя надежды.
— Мне говорили, что дороги в Америке вымощены чистым золотом, — признался один итальянский эмигрант почти полтора века назад. — Но оказалось, что они здесь немощёные. И мостить их придётся мне.
Кстати, из самих Соединённых Штатов уезжали многие интеллектуалы. Им было не по себе рядом с теми, кто упорно сколачивал себе состояния разных форм и достоинств. Генри Джеймс, например, уехал в Великобританию ещё в позапрошлом столетии. А какая американская колония образовалась в Париже в 1920-х годах! Эрнест Хэмингуэй, Фрэнсис Скотт Фитцджеральд, Гертруда Стайн…
Вспоминаю, что рядом жили ещё и российские эмигранты Иван Шмелёв, Дмитрий Мережковский, Александр Куприн, Зинаида Гиппиус… Странное дело, почему-то эти две общины не пересекались. Не встречал упоминаний — читал ли Иван Бунин «Фиесту» или «Великого Гэтсби».
Между прочим, старший брат замечательного писателя Генри Джеймса — Уильям — остался в родной стране и основал американскую психиатрию. Забавная подробность — он обследовал приюты для умалишённых и пришёл к любопытному выводу: на первом месте среди причин сумасшествия оказалась несчастная любовь. Зато на втором — размышления о справедливом устройстве государства и общества.
Так что же даёт нам возможность отнестись к стране с притяжательными местоимениями? Мою машину я могу продать, со своей женой— развестись (не дай Бог!), детей — наказать, дом — поменять на другой. Но — «любовь к родному пепелищу» остаётся, может быть, навсегда.
— Разве можно унести Отечество на подошвах своих башмаков? — ответил Жорж Дантон тем, кто советовал ему спасаться от гнева Максимилиана Робеспьера.
В любой стране мыслящие люди задают себе один и тот же вопрос — что же привязывает нас к нашей земле, даже если само существование грозит нам неисчислимыми бедствиями?
— Люблю отчизну я, но странною любовью, — признавался Михаил Лермонтов.
И развивал мысль свою, отвергая и «тёмной старины заветные преданья», и даже славу, «купленную кровью». Последнее вовсе удивительно, поскольку поручик Лермонтов был боевой офицер не только по месту службы, но и по нраву. За сражение при реке Валерик генерал Аполлон Галафеев представил его к награде. Ордена Михаил Юрьевич не получил, поскольку указ не утвердил государь Николай Павлович. Были у императору личные претензии к поручику Лермонтову.
Тем не менее, этот поручик Тенгинского полка был замечен всем Кавказским корпусом. И Руфин Дорохов, буян и храбрец, прообраз толстовского Долохова, уезжая в госпиталь по ранению, именно ему оставил свою сотню «охотников». Охотников в том смысле, что охотно вызывались на самые опасные предприятия. Лермонтовская команда славилась своей удалью и удачей, о чём рассказывают мемуары участников Кавказской войны. По сегодняшним меркам Лермонтов считался бы — командиром роты спецназа.
И такой человек при слове «Отчизна» вспоминает даже не Бородино, а — «дымок спалённой жнивы, в степи ночующий обоз»… Кстати, не эта ли строка вызвала к жизни восхитительную повесть Антона Чехова… А каков финал стихотворения:
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков…
Есть нечто, друзья, в нашем даже не сознании, а сердце, что привлекает именно к определённому месту, к желанному виду. Если спросить меня — что такое для меня моя страна, сразу отвечу — Карелия. Вроде бы что здесь такого — камни, облака, озера, топкие берега извилистых, порожистых речек, на которые и не сразу-то высадишься по разным надобностям. А ведь — поди ж ты — сколько лет я по ней путешествовал и продолжаю по мере убывающих сил.
Да и в городе своём люблю не блистательную его часть между Невой и Мойкой, а скромные дворики Петроградской стороны с гулким эхом, с облупившимися брандмауэрами, расписанными граффити, с цементными серыми маячками на вьющихся трещинах…
Сколько помню себя в этом прекрасном и яростном мире, вокруг постоянно спорили — остаться или уехать? Одни — оставались, другие — уезжали, третьи — тратили дни, месяцы, годы, взвешивая за и против, не решаясь на какой-либо поступок.
Эти же споры усилились в последнее время. И привели в память замечательный эпизод из романа Александра Дюма. Всесильный королевский министр предлагает Д`Артаньяну перейти на его сторону, причём с большой выгодой — офицерский чин сразу и командование ротой после взятия Ла Рошели.
Юный гасконец отвечает кардиналу Ришелье почтительно, но с чувством собственного достоинства:
— Все мои друзья находятся среди мушкетёров и гвардейцев короля, а враги, по какой-то непонятной роковой случайности, служат вашему высокопреосвященству, так что меня дурно приняли бы здесь и на меня дурно посмотрели бы там…
И к досаде кардинала примешивается «нечто вроде уважения».
Не по хорошу мил, а по милу хорош — утверждает древняя присказка. Что моё, то моё. Не знаю почему, но то место, где я живу, ощущаю своим и не собираюсь от него отказываться ради любых коврижек.
