Первая половина девяностых годов. Порядки, медперсонал, оборудование, пациенты… С тех пор многое, конечно, в больницах изменилось, но не всё. Во всяком случае, юмор точно остался.
Неврологическое отделение
Приёмный покой. Просторное помещение на первом этаже современного здания. Врач сидит за столом у стены, я — на стуле перед ним, жена лежит на деревянной кушетке у противоположной стены. Сестра измеряет ей давление.
Врач начинает с меня:
— «Чапкис» — это что за фамилия?
— С одной стороны — литовская, с другой — еврейская.
Сестра прерывает своё занятие и с чувством произносит:
— Вам хорошо, можете бежать хоть в Израиль, хоть в Литву, а куда бежать нам, русским?!
Необходимые формальности и процедуры закончены, в дверях появляется каталка. Её толкает внушительного вида медбрат в идеально отглаженной голубой кофте и немыслимо мятых зелёных штанах. Кивает головой в сторону кушетки:
— Эту куда? На нервы?
Как на местном жаргоне именуют другие отделения больницы, я не спрашивал.
Амбал. В конце коридора появляется плотный мужчина в майке-тельняшке с цепью на шее и большим перстнем на здоровенной ручище. Он подходит к сестричке, которая на своём посту сочиняет утреннюю сводку.
— Где моя мама? Её нет в палате!
— Фамилия?
— Иванова.
Девчушка роется в амбарной книге и говорит:
— Ваша мама сегодня ночью умерла.
Мужчина обмяк и хрипло спрашивает:
— Что же мне делать?
— Возьмите её и ваш паспорт. Вернётесь сюда, я вам скажу, что делать дальше.
Амбал повернулся и, шатаясь, поплёлся по коридору.
…Прошло три часа. Сцена повторяется, но за столом уже другая сестричка.
— Вот паспорта, где морг?
— Зачем вам морг?
— Мама умерла.
— Фамилия?
— Иванова.
Девчушка роется в амбарной книге и говорит:
— Ничего ваша мама не умерла, она лежит на терапии, в конце коридора.
Амбал зашатался и прошептал:
— Щас рухну…
Но тяжело повернулся и, шатаясь, направился в конец коридора.
Отделение офтальмологии
Кастелянша. Дивный оазис в чахлой пустыне ленинградской медицины: врачи — опытные, сёстры — умелые, нянечки — проворные. Все чутки и внимательны, не только друг к другу, но и к больным.
И только у кастелянши лицо — злобное, голос — резкий, действия — непредсказуемые. В её заведовании — койки, топчаны и операционная амуниция. Между койками и топчанами непроходимая пропасть — койке полагается покрывало, а топчану нет.
Обнаружив отсутствие одного покрывала, она врывается без стука в палату за палатой. Какой стук может быть в два часа ночи? Наконец, вот оно: на одном из топчанов спит после операции приличного вида мужчина (к слову сказать, полковник, крупный электронщик), который, спасаясь от холода, поверх одеяла набросил покрывало.
На физиономии кастелянши появляется выражение глубокого удовлетворения. Нашла!
Накануне операции она метнула на мою койку комплект операционного белья и в дверях через плечо бросила:
— Дырки браком не считаются!
Каталка. Предложение идти в операционную на своих двоих медработники воспринимают как дикое кощунство, словно я вознамерился плюнуть на могилу Гиппократа.
Когда две тощенькие сестрички с трудом тащили меня на каталке в операционную, кое-что в моём сознании прояснилось.
На каталку я взгромоздился в полном операционном облачении, но без штанов — так принято, что исключает возможность побега по пути на операционную Голгофу. Комплект белья состоял из нательной рубахи одной из двух моделей: «Саван» (она подлинней) или «Наверх, вы, товарищи, все по местам» (она покороче) и полуметрового колпака
Забыл — ещё были две чуни, именуемые бахилами. Одна — примерно 40-го размера (на резинке), другая — огромная, с валенок, с длинными завязками по типу кальсонных. Смысл конструкции большой бахилы ясен: если разрезаемый начнёт вести себя неадекватно, то есть сучить ногами сверх нормы, попытается грохнуть хирурга пяткой по очкам или захочет сбежать с операционного стола, хирург моментально завяжет одной рукой крепкий узел (это умеют делать все хирурги) и надёжно спутает ноги беспокойного пациента.
Сама каталка — гибрид крестьянской телеги о четырёх колёсах и орудийного лафета, на котором везут в последний путь почётных покойников. Колёса каталки по размеру точно равны колёсам знаменитого пулемёта «Максим». Другими словами, колёса каталки испытаны в боевых условиях ещё на полях Первой мировой войны.
У всех каталок во всех больницах есть одна общая черта — полное отсутствие смазки замечательных колёс. Соискатель едет в операционную под скрип, чавканье, подвывание, грохот и бандитский посвист…
После такой пляски на ушах и нервах сама операционная кажется пациенту райской обителью, а руки хирурга — материнскими.
…Бедные девочки тащат дородного дядю по коридорам, загоняют каталку в служебные лифты, а потом с натугой вытягивают её из лифтового склепа. При этом они волокут живого человека то вперёд головой, то вперёд ногами, не задумываясь о ритуальных оттенках. Их дело — дотащить и сдать.
Голова ещё раз мотнулась из стороны в сторону, какофония колёс внезапно прервалась. Приехали!
Гинекологическое отделение
Телефонный звонок:
— Приди хоть на полчасика. В этой гинекологии можно сдохнуть от тоски.
— Буду через два часа.
Сделал на скорую руку иерусалимский салат, испёк шарлотку и — вперёд!
…В дверях больничного корпуса стоял страж. По внешнему виду — сбежал из медвытрезвителя, по запаху — «красная шапочка», денатурат, лук.
— Пропустить не могу! — прохрипел страж. — Мёртвый час.
Я вытащил десятку и для верности показал её с двух сторон. Только сейчас заметил, что руки стража находятся у него за спиной. Держась обеими руками за дверь, он её приоткрыл, чтобы я смог протиснуться внутрь, ловко выхватил у меня десятку и тут же захлопнул за мной дверь.
На отделении было пусто. Я постучался и услышал тихое «Войдите». В палате лежали восемь женщин. Я подошёл к жене, разложил принесённую снедь и быстро понял, что трудился не зря.
Вдруг откуда-то снизу раздался адский грохот и тут же визг. Ясно — перфоратором вырубают цементный пол. Когда зубило натыкается на стальную арматуру, возникает имитация пикирующего бомбардировщика.
Женщины начали испуганно приподниматься на койках. Я жестами показал: всё в порядке.
В этот момент дверь в палату распахнулась, и проём заполнила собой толстая женщина в белом халате. Она подскочила ко мне и заорала в самое ухо:
— Что вы здесь делаете?! Немедленно уходите! Вы что, не слышите, у нас тихий час!
Я шёл по аллее больничного сада к воротам. Неожиданно грохот смолк. Часы показывали шестнадцать ноль-ноль. Тихий час в гинекологии закончился.
Психиатрическая клиника
Приёмный покой. Николая Ивановича в приёмный покой ввели под руки два дюжих медбрата. Болезнь у Николая Ивановича яркая — белая горячка. Несмотря на своё состояние, он мгновенно заметил новинку — большой стол со светящимся компьютером.
— Во дают! И в дурдоме — компутер!
Медбратья подвели его к дивану и усадили рядом с огромным серым котом, занимавшим вторую половину дивана. Кот жил в приёмном покое с незапамятных времён и, как обычно, спал. В голове Николая Ивановича периодически что-то щёлкало, и он порывался к компьютеру, видимо, принимая его за стойку бара. Его останавливали криками и руками.
В центре пейзажа за столом — врач:
— Давно пьёте, Николай Иванович?
— Давным-давно!
— Много?
— Много!
— Сколько? Литр выпьете?
— Раньше мог, теперь — нет.
— Где живёте?
— В квартире.
— Какой — отдельной, коммунальной?
— Отдельной.
— С кем?
— С этой, как её, женой и бывшей матерью.
Врач опешил:
— Как бывшей? А кто она сейчас?
— Пенсионерка.
Смеются все: больные, ожидающие своей очереди, их родственники, сам врач и его помощница у компьютера.
В этот момент кот поднимает голову. За долгие годы он привык к топоту и крикам, но такого дружного хохота никогда не слыхал. Посмотрев на присутствующих умными зелёными глазами старого ловеласа и убедившись, что общее веселье ему ничем не угрожает, он кладёт голову на мощные лапы и снова засыпает.
— Кем работаете, Николай Иванович?
…Жизнь продолжается.
