Советские войска перешли границу с Финляндией 80 лет назад, 30 ноября 1939 года. В последующие годы ту войну у нас почти не вспоминали, а уж судьбы советских военнопленных и вовсе оставались табу.
К началу вторжения на границе с Финляндией СССР обеспечил огромный перевес в силах: по численности войск — минимум в два раза, по артиллерийским орудиям — в три с лишним, самолётам — в 10, танкам — в 60. Но несмотря на это, советские войска продвигались вперёд ужасающе медленно, а проще говоря — бездарно и глупо.
В итоге за всю кампанию, которая продолжалась 105 суток, Красная армия потеряла полторы тысячи танков, 700 самолётов, множество другой военной техники и главное — безвозвратные потери, по советским данным, составили 126875 военнослужащих. Советский Союз изгнали из Лиги Наций, а сохранившая-таки свою независимость Финляндия окончательно заняла прогерманскую позицию.
Неудивительно, что та война осталась в нашей истории, по меткому замечанию Александра Твардовского, «незнаменитой». На долгие годы архивы были наглухо закрыты, и мало-мальски объективные публикации запрещались даже в узко специальных изданиях.
Впервые достоверные материалы о финской войне прорвались в отечественную печать лишь в самый разгар горбачёвской гласности.
«Принимай нас, Суоми-красавица!..»
«Мы идём в Финляндию не как завоеватели, а как друзья и освободители финского народа от гнёта помещиков и капиталистов», — говорилось в приказе советским войскам, который накануне той войны подписали командующий Ленинградским военным округом Кирилл Мерецков и член военного совета Андрей Жданов.
Песня, написанная накануне «освобождения» Финляндии, заканчивалась так:
Принимай нас, Суоми-красавица,
В ожерелье прозрачных озёр.
Но «Суоми-красавица», не понимая своего счастья, никак не хотела освобождаться. Тогда как вермахт щелкал европейские страны одну за другой, словно семечки, Красная армия продвигалась в глубь финской территории с тяжелейшими боями. В начале декабря она прорвала приграничную зону укреплений, к 12-му вышла к линии Маннергейма и принялась штурмовать её в бесплодных лобовых атаках. За каждый отвоёванный километр расплачивались убитыми, ранеными, обмороженными, пропавшими без вести и — попавшими в плен.
Большинство пленных составляли рядовые красноармейцы. Они были плохо одеты, голодны и обозлены настолько, что финские власти во избежание стычек отделяли их от командиров и политработников. Всех больных и раненых незамедлительно отправляли в военные госпитали и больницы. Содержались они там под усиленной охраной, но лечение получали наравне с финскими солдатами.
Правда, бывали исключения. Когда в ходе боев у Леметти, попав в окружение, части 18-й стрелковой дивизии и 34-й бригады лёгких танков бросили при отступлении 120 тяжело раненных бойцов и командиров, финны сожгли этих несчастных прямо в землянках, а пытавшихся выбраться расстреляли. Стал известен и другой факт: по свидетельству Ханнеса Лейнонена, которому поручили вывезти советских раненых в тыл, двое финнов, одетые в форму медиков, выявили наиболее сильно обмороженных русских, отвели их в лес и застрелили.
Потом те, кто вернулся из финского плена, на допросах в НКВД, конечно, утверждали, что «больным помощи никакой не оказывали. У кого рана большая, тот умирал». В действительности, наряду с отдельными фактами жестокостей, финны относились к больным и раненым весьма гуманно. Во всяком случае, по статистике, за всё время зимней войны в финском плену умерли всего 113 (по другим данным 111) советских военнослужащих.
Как правило, не сильно бедствовали и здоровые. Находившиеся в лагерях получали две трети пайка финского солдата, а попавшие в тюрьму — две трети пайка финского заключённого. В рацион входили хлеб (чаще галеты), картофель, крупы, мясо (обычно конина), масло, жир, мука, сахар, в некоторых лагерях выдавали фруктовые консервы. Как вспоминали позже очевидцы, располнеть с такой кормёжки было нельзя, но и голодать обычно не голодали.
Работали чаще всего на благоустройстве тех лагерей, где и жили: строили новые бараки, расчищали снег, заготавливали дрова… Правда, иногда военнопленных привлекали также для рытья траншей, строительства и ремонта дорог, заготовки леса. Командиров вообще не выводили на работу, и они нередко писали прошения разрешить им заняться хоть каким-то трудом, который бы скрасил однообразную лагерную жизнь.
Рабочий день продолжался с семи утра до пяти вечера, с перерывом на обед. Но при сильных морозах, которыми отличалась та зима, всякие работы приходилось отменять. Большинство красноармейцев были одеты в шинели и сапоги, к тому же прохудившиеся во время недавних боёв; телогрейки, ватные штаны, валенки имелись главным образом у командиров да десантников и бойцов лыжных подразделений.
«Господинъ Министръ, прошу Вас…»
Некоторые — в первую очередь, политработники и командиры — мечтали о побеге. Но куда бежать, если местные ненавидят “русся”-оккупантов лютой ненавистью, леса утонули в сугробах, а морозы в иные дни доходят до пятидесяти градусов?
Тем временем другие стремились засвидетельствовать свою лояльность финским властям. Объяснялось это не только антисталинскими настроениями вчерашних крестьян и рабочих, которым сунули в руки винтовку и отправили непонятно зачем отвоевывать чужие земли, сколько страхом перед возвращением домой после войны. И чем дальше, тем больше было слёзных посланий с просьбой оставить на постоянное жительство в Финляндии или в какой-нибудь иной западной стране. Писали от себя лично, небольшими группами и целыми подразделениями.
Вот письма заключенного Губаревича Никифора Дмитриевича, 1900 г. рожд., уроженца Гомельской обл., солдата, холостого. Все пять писем адресованы министру юстиции Финляндии, и каждое — длинное, на многих листах. Про всё написал несчастный Никифор Дмитриевич, про всю свою горькую долю…
И про то, как тяжело было жить в советском колхозе:
«У калхозников усадьба 50 соток была до 1939 года, на 1940 год отмероли по 25 соток. На 50 сотак давали заданя сеить только картошку и здать в государство 6 ценцерей 5 кило. Люди по плану не сеили а сеили хто што хатев и жита и ячмень лен. Так они берут тую норму картошку и ещо что сеил берут и зато зерном. Колхозники дожили что нейде от дождя сховаца. Хат нечим крить саломы нет. Дров ненаком привезть, топют печки торфом, у хату ходь незаходи,.. болят головы. …Нихто нихоча в калхозах работать. Но нейде детца, дакументов недают чтоб ни куда не поехал”.
И про то, как, едва не погибнув, хлебнул лиха в Красной Армии:
“Прехавши в роту Я услышал что 2 ботальон был разбит на фронте… Потом пошли усе разам на фронт и… вступали в бой. Я в бой непошол. Я думал можа станя весной мир так Я перейду к Фином. Я незнал что раставили часовых так. Я попался тот жа день вечером и хотели судить. Я вознал что стреляют таких толко перед строем свое роты. …Но удрал Я таго что в мине втой роте брат радной. Я подумал как брат будет смотреть как мине будут бить. Я подумал так луче пущай убют как буду в дирать… Одна рота… насила салому и дрова, пошол и Я как будтобы саломы. Стоял там сарай и где была салома возле сарая была канава а дльше разбитый дом. Я с этого сарая в канаву,.. вылез к тому дому за дом зайшол чтоб русские невидели и увидел тые следы кудой ишли Фины как кончылся бой. Я теми следами пройшол и увидел одного Фина. Я ему свиснул и поднял кверху руки”.
И про то, как тягостно ему теперь сидеть в плену:
“Господинъ Прошу вас и много раз прошу так как Я невчом не виновны и не думол быть виновным перед Финским народам. …Я очень беспокоюся что Я тираю за ничто Свою Молодасть и дни золотыя. Мне стало от жалости и от скуки ничто ниесца и ни питца. Плывут слезы ручем что за ни что погибаю в тюрьме. …Презнаю Я пред вами чесно. Яб рад былбо лучше и бльше чего сказать но не могу сам. Я незнаю от чего Нито отрадости Нито от испугу как то за коменеет сердце… Господинъ Министръ Прошу Я вас Много раз вызвольте мене из эттого стродания не дайте погибнуть Моей душе не винной пред Финским народам. …Господинъ Министръ И Все Впровители Финские Очень прошу Я вас и с ума неспускаго вас и каждой день Я Молюсь Господу Богу чтоб дал вам здорову и ускорили вы Мое дело”.
А писал все эти письма Никифор Дмитриевич ради одного, ради мольбы своей: “…Только прошу не отправляйте Мине в С. С. С. Р.” Потому что догадывался: раз уж советская власть так измывалась над ним ни за что ни про что, то после плена ему и вовсе не сносить головы.
Однако не внял финский господин министр мольбам белорусского крестьянина, не включил Никифора Дмитриевича в те двадцать пленных, которым повезло остаться в Финляндии навсегда. Уже в апреле сорок первого Губаревича обменяли на угодившего к русским торговца Юрье Ниеминена.
«Советские в плен не сдаются!»
Хоть и малограмотен был Никифор Губаревич, но по поводу своей дальнейшей судьбы на Родине он всё понимал верно.
После того как 12 марта 1940 года между Финляндией и СССР был заключён мирный договор, обе стороны потребовали возвращения своих граждан, попавших в плен. В итоге в Советский Союз были репатриированы 5465 советских военнослужащих.
Возвращение было ужасным. Вот как вспоминает об этом бывший старший лейтенант 18-й стрелковой дивизии Иван Русаков:
«Следователи не верили, что большинство из нас попали в плен в окружении. Мол, как это такая маленькая финская армия смогла окружить такую большую армию? …Следователи разговаривали с нами, как с изменниками Родины… Спрашивает:
— Ранен?
— Я контужен и обморожен, — отвечаю.
— Это не ранение.
Так ни разу нигде и не записал, что я обморожен. А у меня руки-ноги обморожены, стоять как следует не могу, брать ничего не способен. …Говорю:
— Скажите, я виновен в том, что попал в плен?
— Да, виновен.
— А в чём моя вина?
— Ты давал присягу сражаться до последнего дыхания. Но когда тебя взяли в плен, ты же дышал.
— Я даже не знаю, дышал я или нет. Меня подобрали без сознания…
— Но когда ты очухался, ты же мог плюнуть финну в глаза, чтоб тебя пристрелили?
— А смысл-то в этом какой?!
— Чтоб не позорил. Советские в плен не сдаются!».
Ни субъективные, ни тем более объективные причины массовых пленений бойцов и младших командиров Красной армии никого не интересовали. 28 июня 1940 года Лаврентий Берия доносил Сталину: в результате расследований из числа репатриантов 232 человека приговорены к расстрелу и в отношении 158 приговор приведён в исполнение, ещё 4354, “подозрительных по обстоятельствам пленения и поведения в плену”, — осуждены к лишению свободы сроком от пяти до восьми лет, 450 — освобождены.
Младший лейтенант Русаков попал во вторую, наиболее многочисленную группу, которая была этапирована на север. Им предстояло строить воркутинские шахты, прокладывать железную дорогу Котлас-Воркута, добывать руду в копях Норильска.
Автор благодарит историков Дмитрия Фролова и Виктора Степакова за предоставленные материалы
