Только что завершившаяся премьера телесериала «Бомба» вернула нас в 1940-е годы. Тогда, после трагедии Хиросимы и Нагасаки, СССР встал перед необходимостью скорейшего создания своего атомного оружия.
Для бомбы, как и для всего атомного проекта, был необходим уран. Но промышленной его добычи в стране не было. И это при том, что для сооружения одного только первого советского атомного реактора (на что ушло всего четыре месяца), запущенного 25 декабря 1946 года, понадобилось 50 тонн урана.
В октябре 1945-го Первое главное геологическое управление (через восемь лет оно было реорганизовано в Министерство среднего машиностроения — Минсредмаш) возглавило все работы по научно-техническому обеспечению и поиску радиоактивного сырья на территории страны. Масштаб работ был беспрецедентный — в ней одновременно участвовали 270 разнообразных геологических партий.
Все найденные месторождения урана передавались Главному управлению лагерей горно-металлургической промышленности НКВД СССР. Тысячи заключённых стали первыми, кто не только добывал урановую руду, но также испытывал на себе влияние радиоактивности. Два месторождения, имевших промышленное значение, были открыты в Магаданской области: Северное — на Чукотке и Бутугычаг — на Колыме…
Передача «600 секунд». Вадим Медведев берёт интервью у Александра Нестеренко
24 октября 1990 года в телепрограмме «600 секунд» фотокорреспондент певекской газеты «Полярная звезда» Александр Нестеренко попросил откликнуться тех, кто были в сталинские времена узниками лагерей и могли быть причастны к добыче урановой руды.
Саша буквально накануне прилетел в Ленинград с пачкой фотографий, смотреть на которые без ужаса было невозможно. Это были снимки с Северного горного массива (рудники «Северный» и «Восточный»), расположенного в 60 километрах от Певека — центра Чаунского района Чукотки.
Ещё за пару лет до того, когда и я работал в «Полярной звезде», мы время от времени слышали разговоры о бывших урановых рудниках. Бывалые певекчане даже показывали засыпанные входы в бывшие штольни, мимо которых мы проезжали на уазиках (других легковых машин там не было) по дороге на какой-нибудь прииск. Но толком мы ничего ещё не знали.
— Давай издадим альбом с этими снимками. Это будет бомба! — предложил Нестеренко.
В то время я уже работал в петербургском издательстве «Экслибрис», а потому показал фотографии его директору. Бывший зэк Григорий Яковлевич Гильбо внимательно просмотрел фотографии и вынес вердикт:
— Ну, напечатаем, и что? А где текст? Где история, которая творилась на этих просторах? Где люди, которые это пережили и могут об этом рассказать?
Он был прав. И тогда я обратился к своему старому другу — Вадиму Медведеву, одному из ведущих «600 секунд», и мы бросили клич о помощи.
Сработало. Позвонили несколько человек. Один из них — уникальный свидетель по «нашему делу» Владимир Васильевич Давыдов. Часть своего 18-летнего срока он отбывал в Чаунском районе: с 1950-го по 1953 год — на Восточном, а ещё два года — на урановой обогатительной фабрике близ Певека.
Он работал во глубине этих руд и остался жив?!
— Мне никто никогда не верил, — сказал нам Давыдов. — Говорили: ты что-то путаешь, с этих рудников никто не возвращался. И я молчал, доказывать было бесполезно. Да и опасно…
Поначалу и мы с Сашей не знали: верить — не верить? Но рассказ Владимира Васильевича записали. И только потом, в процессе работы, восстанавливая историю Северного массива, изучая документы и показания других очевидцев, поняли, что всё, о чём он рассказывал, до мельчайших деталей — правда. Начиная с парохода «Декабрист», на котором Давыдов прибыл в Певек, и кончая подробностями лагерного быта.
Владимир Давыдов. 28 октября 1990 года. Фото А. Нестеренко
Когда мы встретились, Владимиру Васильевичу было 63 года, он был уже второй раз женат, вырастил троих детей. Умер в мае 1992-го. Диагноз — рак лёгких и сердечная недостаточность. До конца дней курил, как паровоз, и хвастался нам, что не прочь погонять чифирок.
Бывших урановых зэков нашли мы и в Певеке, где в 1991-м мне удалось побывать на праздновании 50-летия нашей газеты. Так постепенно складывалась будущая книга «Волчий камень. Урановые рудники архипелага ГУЛАГ».
Оказалось, что на самом деле «счастливчиков», уцелевших после работы на урановой руде, было немало. И это притом, что никаких средств защиты, кроме допотопных респираторов, у работавших в забоях не имелось.
Среди тех, кто вернулся, был известный поэт Анатолий Жигулин, автор книги «Чёрные камни», в которой он подробно описал колымский рудник Бутугычаг, зону, где отбывал свой срок.
Некоторые уверяли, что в урановых рудниках трудились смертники, которым высшая мера заменялась этими пожизненными каторжными работами. Но оказалось, что это всего лишь легенда. Это был обычный шахтёрский труд в необычных условиях: одни — гибли, другие — выживали. Судя по всему, многое зависело от особенностей человеческого организма. Тут как с морской болезнью: кто-то качку не переносит, а другим она — трын-трава. Некоторые врачи, например, считают, что радиация не действует на людей с повышенным содержанием красных кровяных шариков.
А по мнению геолога Иосифа Тибилова, проработавшего в Певеке 40 лет, многие не облучались ещё и благодаря точно отработанной технологии и соблюдению правил личной безопасности — не дотрагивайся до жилы, чаще сплёвывай, не дыши пылью…
Кроме того, у заключённых был стимул, дававший надежду на освобождение. За перевыполнение плана шли зачёты — день плюс три.
— Рабочая смена, — рассказывал Давыдов, — была шесть часов, но справлялись быстрей. Бурильщику — больше забурить, взрывнику — больше оторвать. Каждый выполнял свою работу и уходил на-гора. На личный счёт каждого шла зарплата.
Другой бывший зэк, Пётр Федосеевич Попов, житель Валькумея (посёлок под Певеком), сидевший на Северном, добавлял:
— Порядки были такие, что нам горные мастера говорили: главное — норму дайте, а лишние 20 процентов мы всегда найдём, лишь бы работа шла.
Да, на урановых зонах были свои порядки. Причём, даже менее жёсткие, чем на лесоповале или на золотых приисках, которые с пронзительной точностью описал в «Колымских рассказах» Варлам Шаламов.
И у каждого зэка имелась своя биография. И дорога на Чукотку и Колыму тоже была у каждого своя. Лишь последний этап в конце 1940-х — начале 1950-х у всех был общий: Ванино–Магадан или Ванино–Певек. В трюме парохода-тюрьмы типа «либерти».
Либерти — значит свобода. Такая вот злая насмешка судьбы. Это были — по мнению американцев — одноразовые суда, строившиеся для перевозки лендлизовских грузов в СССР во время войны. Обратно в Америку такие суда возвращать не требовалось, зато советские воды они бороздили ещё много лет. В том числе Охотское, Берингово и Чукотское моря, перевозя не только грузы, но и заключённых.
«Либерти» «Михаил Кутузов»
Из воспоминаний П.Ф. Попова: «В Певек нас привезли на пароходе “Новороссийск” из порта Ванино. Всего нас было около 2000. В трюмах 4-ярусные нары. В носовом трюме человек 900, и в нашем, кормовом, около 1000. В Ванино говорили, что нам не повезло: в Певек боялись попадать. Там люди мостырились, симулировали что угодно, лишь бы не попасть на певекский этап…»
В.В. Давыдов: «Мы прибыли в Певек в середине июля 1950 года, из Ванино, на пароходе “Декабрист”. Уходили из 6-й воровской зоны. И певекские суки тут воров встречали. Гэбэшники одели их в синие комбинезоны. Ремни, фуражки, кирзовые сапоги, и ППШ с полным диском. Разбили партию по кускам: “Воры, выходи!” А вокруг ещё охрана — по 20–30 человек. Кто-то кого-то узнаёт. И началось! Воры — камнями, суки стрелять начали. Потом собак пустили, разъединили толпу на части и погнали. Я попал на Валькумей — около 12 километров полубегом. Было часа три ночи. Но солнце светит: полярный день.
К зоне подогнали человек сто. На вахте дали махорку, кусок газеты и ложку. Повели в столовую. Кормёжка хорошая, каша гречневая, горох, пополам с тушёнкой. Но сначала только по черпаку дали — чтоб не объелись…
Недели через две нас перевели на Восточный. Дали палатки, на 140 человек каждая. А бараки из камня стали строить, сами же, следующей весной — в 51-м году. Строились и шахты. Шахта состояла из горизонтального штрека, в стороны отходили штольни, и вертикаль. Скалы пробивали аммонитом. Сначала — центральный штрек. В нём колея, вагонетки гоняли вручную…»
Бараки были рассчитаны на 200 человек каждый. На Восточном работало около тысячи заключённых, на Северном побольше. Раз в десять дней — баня, меняли нижнее и постельное бельё. Врачи строго следили, чтобы не было вшей.
Тем, кто работал в подземке, к лагерному пайку давали дополнительный — 80 граммов мясных консервов, крупу, муку, масло, сахар… Овощи, картофель и капуста, были только сушёные. А бочки с селёдкой стояли около столовой свободно.
— Такой селёдки теперь нет, — вздыхал, вспоминая о тех годах, Владимир Васильевич Давыдов.
Руины Бутугычага. Фото Владимира Волкова
А вот что рассказывал мне 30 мая 1992 года в Москве один из руководителей уранового проекта в Магадане Сергей Филиппович Лугов, в 1951–1955 годах главный геолог и заместитель начальника Первого (уранового) управления Дальстроя:
— Начальство на урановых рудниках было заинтересовано в высокопроизводительной работе заключённых. Их и кормили лучше, чем в других лагерях, особенно, если сравнивать с колымскими, где валили лес, строили дороги, добывали золото… Если сравнивать Колыму и Чукотку, в целом, и Бутугычаг с Северным, в частности, то должен сказать, что внутренний режим в чукотских лагерях был свободней, чем на Колыме. Тут знали, что бежать заключённым некуда совершенно, невозможно и бесполезно…
Прошли десятилетия, и выжившие заложники урана (древние называли уран волчьим камнем), с которыми мы общались, чьи книги читали, рассказывали теперь о тех временах спокойно, как о чём-то обыденном. Всё это была суровая проза, даже в устах поэта. «Там (в Бутугычаге — Г.И.) я работал в руднике. Часто в рубахах, потому что жарко в руднике в этом, мы катали вагонетку, в которой, мы знали, была урановая руда», писал Анатолий Жигулин. Но в глазах этих людей была затаённая тоска, которая выдавала то, что творилось у них внутри.
И прóклятая бывшими зэками память о зоне вырывалась наружу из недр души у каждого по-своему. Давыдов пил чифир и молчал. Жигулин освобождался от назойливых воспоминаний стихами, уже, правда, не столь мрачными, как его проза.
Привет тебе,
Судьбы моей рычаг,
Урановый рудник
Бутугычаг!
Вот разве что урановый рудник в этих стихах долгие годы был серебряным, эту государственную тайну разглашать не разрешалось.
«На руднике я какую-то бумагу подписывал: никому ничего не рассказывать, — вспоминал Давыдов. — А при освобождении инструктировали: говори — отбывал в лагерях, был как все. Но добавляли: если кому-то расскажешь, учти, кругом через одного все наши. Разболтаешь — вернёшься к нам…»
Эти слова Владимир Васильевич помнил всю жизнь.
