Это безыскусный рассказ простой женщины о том, как она отбывала срок в сталинских лагерях. Обыденный рассказ об обыденной лагерной жизни. Но тем он и страшен — будничностью людского озверения.
Ефремова Ксения Герасимовна, 1900 года рождения, уроженка села Губернское Кыштымского р-на Челябинской области, по национальности русская, гражданка СССР, осуждена 22/IХ-1943 г. Военным Трибуналом Войск НКВД Краснодарского края по ст.: 58-1а УК РСФСР (измена Родине) к 10 годам ИТЛ…
По этой статье обычно приговаривали к высшей мере — расстрелу. При смягчающих обстоятельствах — к 10 годам с конфискацией имущества. Конфискации имущества не было, «за неимением такового». Смягчающие обстоятельства были — дочь Евгения и брат Николай служили в Красной Армии.
Детские впечатления
Не помню никаких разговоров о приезде бабушки. Мне было восемь лет, и я понятия не имел, откуда она приехала. И знать не знал ни о каких лагерях. Но запомнилась первая встреча — как образ, как некое смутное облако. И этот образ живёт в подсознании уже шесть десятков лет. Гладко причёсанная, загорелое морщинистое лицо, тёмно-синее платье, тяжёлый, но с какой-то затаённой внутренней искрой взгляд. Она сидит на стуле, нога на ногу, с папиросой в руке, в нашей комнате.
Вместе с ней в доме появилась новая вещь, деревянный, выкрашенный чёрной краской чемодан. Всё ее хозяйство. От бабушки и от чемодана пахнет каким-то новым, стойким запахом, ничего общего не имеющим с «Красной Москвой». Из бабушкиных вещей этот запах степей и дорог со временем выветрился, он жил лишь в чемодане, и исчез из нашего дома вместе с чемоданом. Незаметно и неизвестно когда. С вещами такое происходит часто.
И папироса та была единственной её папиросой, которую я помню. Хотя — никто не был бы против, папа курил, и пара пачек «Беломора» всегда лежала про запас в шкафу, разделявшем нашу продолговатую комнату на две половины.
Бабушка никогда ничего не рассказывала о своём заключении. Так я считал до того дня, когда случилось чудо. Я поверил в него только потому, что эти её рассказы о лагерях были записаны моим почерком.
На пожелтевших листах… Так обычно пишут, желая подчеркнуть антикварное значение представляемых записок, а заодно нагнать побольше пафосного тумана. Но они действительно пожелтели за четыре десятка лет, девять листочков недорогой, как раньше говорили — потребительской, бумаги. Вместо заголовка — дата: 11 марта 1976 года. В качестве преамбулы — несколько строк от себя:
«Разговор зашел случайно. Бабушка решила обрезать волосы. Я сказал, что, мол, плохая примета. Она улыбнулась:
— К смерти, что ли? А если не обрежу и помру — тогда что? Это я сейчас не обрезала, года с 54-го, а раньше-то — всё время стригла. “Там”… надо было обязательно. Бывало, по месяцу в бане не мылись…
И пошли короткие истории. Пишу, что запомнил».
С уголовниками
— До 47-го года политические сидели вместе с уголовниками, а мужчины — с женщинами, в разных бараках, но в одном лагере. Для детей до трёх лет был отдельный лагерь — вольный. Матерей отпускали их кормить. После трёх лет, если мать не освобождалась, их переводили в детдом.
Меня перевели к уголовным — ночной дежурной: ослабла, работать не могла. А они так воровали, отвернёшься — нет. За обедом, бывало, обернёшься к соседу, ну, сколько времени пройдёт? — повернулась, а пайки твоей нет. Или миску украдут. А миски все одинаковые. Перельют себе — ищи-свищи.
Так вот, не успела я перебраться к уголовным, как меня обокрали. Пока ходила за постелью — а Женя (моя мама, бабушкина старшая дочь. — Г.И.) как раз прислала посылку: сахар, бумага, ещё что-то… Прихожу, ничего нет. Ну, я к старшей, у них там свой как бы атаман был. Так, мол, и так. Она расспросила: как, что? Мне говорит:
«Ты выйди, мы тут сами разберёмся».
Пришла я обратно — всё на месте.
А через несколько дней у одной ночью пропала хлебная пайка. Утром проснулась — и на меня:
«Ты украла!» — Шум подняла.
Я ей говорю:
«Зачем мне твоя, у меня своя есть».
Шумела, пока их на работу не увели. Ну ладно, прошло несколько дней. Сижу ночью, вяжу, приходит женщина знакомая — сидим, разговариваем. Вдруг откуда-то мышей — целая стая, и пищат, дерутся. Разогнали — пайка обглоданная. Та самая! — думаем. Ну, убрали. Теперь-то уж мы двое видели. Утром показываю той, у кого пайка пропала:
«Твоя?»
«Моо-я!»
Так и нечего было напрасно шум поднимать. Они, видно, затащили её куда-то, под тумбочку или под кровать, а тут делёжку начали…
Зиму мы жили в лагере, а летом — в летних лагерях, косили траву. Однажды до самой зимы, до морозов косили — кому это надо? Может, на подстилку?..
Часто бывало: нет работы. Копаем траншею, назавтра закапываем. Послезавтра — опять копаем. Однажды повели на сенокос — вчера косили, сегодня переворачивать. Только пришли — дождь. Пошли обратно. Пришли — дождь кончился. Опять на сенокос… И вот так нас пять раз туда-сюда водили. А пришли обратно — обыск устроили. Работать-то не успели, что могли украсть? Ну, им главное время протянуть до конца дня. Так весь дождь на улице простояли. Больше часу обыскивали. Потом уж в зону пустили, стали сушиться…
Серов
— В Серове (Свердловская область. — Г.И.) было уже полегче. Хороший начальник был и начальник политотдела тоже. А вот начальник санчасти, женщина — настоящая змея!
Как-то идём с сенокоса — 18 километров (!). На пути говорят:
«В лагерь не ходите, там карантин, идите в летний лагерь».
Пошли. Но там нас что-то не пустили. Сказали:
«Идите в детский».
Но туда тоже не пустили. Дальше — в летние свинарники. Конвою надоело, да и мы устали, с инструментами — у меня коса да постель ещё. Пришли к своему лагерю и сели на тротуаре. А там тротуары деревянные, высокие — место болотистое.
Сидим — человек триста. Идёт начальник санчасти. Спрашиваем, почему не пускают. Говорит:
«Карантин, и не думайте». — И пошла.
Так мы часа три сидели. Вдруг гляжу: идёт начальник политотдела. Он ко мне хорошо относился. Спрашиваю:
«Гражданин начальник, долго мы тут сидеть будем?»
Он: «А что такое?»
Узнал, пошёл выяснять. И вскоре — открыли ворота, пустили всех…
Как-то утром пришли мы косить. Вдруг трубят сбор. Начальство приехало. Проверочка. И к каждому:
«Ты убил охранника? Как ты его убил?»
Да зачем же, отвечаем, нам его убивать?
А мы этого охранника как раз встретили, когда на работу шли. Я ещё у него время спросила, и он ответил: «Половина первого». А тут с перепугу и память отшибло. Соседка и говорит:
«Что ж ты не сказала про него?»
Ну, я:
«Гражданин начальник! Видели, он в ту сторону пошёл».
А они нам уже кричали: всех расстреляем, только выясним, как убили!
Ну, построили нас рядом — пошли лес прочёсывать. И нашли. Он, вроде, говорил, что за зайцем погнался, да заблудился в лесу. Ну, больше мы этого охранника не видели…
Однажды погнали нас на прополку — далеко, километров 18. Устали, ну, дали бы день отдохнуть. Нет — с утра опять погнали полоть. А я слабая была. И с каждым днём всё хуже — на коленях-то. На третий день пошёл дождь, нас погнали обратно. А я едва иду. Отстала. Охранникам это не нравится — дождь идёт, торопятся. Ну, одного оставили меня подгонять. А они с собаками. Кричит:
«Давай, бабка, скорей!»
Я:
«Видишь, не могу».
«А я тебя, — говорит, — сейчас пристрелю и скажу, за попытку к бегству».
«Да куда ж я убегу, все видели, какая я».
«Ничего, спишут».
И целится. А не стреляет.
Я говорю:
«Чего ж ты не стреляешь, стоишь, издеваешься?»
Потом начал собаками пугать:
«Сейчас спущу!»
«Спускай», — говорю.
В конце концов — шли там кто-то, тоже в лагерь, так он поручил меня одной девушке. Так мы с ней и дошли…
В доходягах
— Перевозили нас баржами из одного лагеря в другой.
Дали сухой паёк. А он такой маленький — можно за день съесть. А давали-то на пять дней. В первый раз — хлеб, всё, как положено. Через пять дней пришли в одно место — нету хлеба, дали муки. И вот на стоянках вечером каждый себе варил — из картошки, крупы, муки варили болтанку.
Вот уже к концу — осталось два дня, — сижу вечером на берегу, костёрик разожгла, готовлю, думаю — как её завтра на день разделить? Многие-то с утра съедят, да потом весь день голодные ходят.
Подходит женщина. А в темноте не видно — кто. Просит мыла:
«Помыться хочу».
Я ей:
«Да берег-то высокий, как спустишься?»
Просила, просила. Тьфу, думаю, на — только отстань. Полезла в мешок, а обернулась — ни её, ни болтанки.
На другой день ничего не ела. И так слабая была, а тут совсем…
Приехали — повели меня к врачу. Он глядел, глядел, спрашивает:
«А как вы питались?»
«Вы, — говорю, — у наших начальников спросите, чего нас спрашивать».
«А всё-таки?»
Ну, рассказала. Потом он мне:
«Ефремова, у тебя дети были?»
«Были, двое».
«А чем же ты их кормила, когда они родились?»
«Грудью».
А я такая худющая была, одна кожа, грудь совершенно плоская, как будто ничего и не было, вся кожа высохла.
Ну, и определили меня в 4-ю категорию. Это самая последняя, значит — ни на какой работе ты не годная. Отправили в дом отдыха. Да-да, был там дом отдыха (очевидно, «оздоровительно-профилактический пункт» или что-то в этом роде, возможно, такие пункты называли домами отдыха сами заключенные. — Г.И.). Сначала издеваются, потом лечат. Не били, правда, и то ладно…
…А там, в доме отдыха этом, парень был за старшего, из военных, дезертир, что ли. Вот ему сразу мои валенки приглянулись. Говорит:
«Я тебя возьму посуду мыть».
«Какую, — говорю, — посуду, когда я еле на ногах держусь».
«Ничего, — отвечает, — я тебя подкормлю».
И вот вымою я эту посуду кое-как, а он мне наложит полный кувшин каши — был у меня кувшин, большой такой, — да только я есть не могу. Отнесу к себе — там подруга была, учительница иностранных языков и художница, она мне всё открытки рисовала, и я их посылала домой (это значит, старшей дочери, моей маме. — Г.И.). Она тоже дохлая была. Так она этот кувшин — раз, и съест! Ну, потом и я ничего, поправилась.
Полтора месяца там была. А когда стали выписывать, парень этот говорит:
«Давай валенками меняться, у тебя в зоне всё равно их украдут».
И пристал, пристал. Ну, и отдала. Хорошо ещё, просил. А мог бы ночью взять, да и всё. Он мне в придачу ещё сахара, продуктов дал. Валенки хорошие достать было трудно. А сахар у него был. У нас же, доходяг, и воровал…
Бабушка отсидела полных 10 лет, до марта 1953 года, после чего была отправлена на 5 лет в ссылку на поселение в целинный совхоз Диевский Семиозерного района Кустанайской области. Именно там летом 1955 года она познакомилась со своим зятем — моим папой. Взяв очередной отпуск, папа отправился в Казахстан, к тёще…
В октябре того же 1955 года бабушка была амнистирована, приехала к нам в Ленинград, и уже здесь получила справку о полной реабилитации.
(Фрагмент из книги «100 лет с правом переписки», главы из которой можно прочитать на сайте peterburg21vek.ru)
