Слова, вынесенные в заголовок, — из стихотворения, которое Анна Ахматова написала в самые тяжёлые дни 1942 года. Но «час мужества» всегда должен бить на наших часах…
Вспоминаются и другие строки, другого поэта той же поры — Юлии Друниной:
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
И сразу — опять-таки «но»: страх и в мирной жизни присутствует в каждом из нас. Даже в самых мужественных, которых все зовут героями. Любой психолог вам это подтвердит. Более того, страх — необходимое чувство, даже полезное. Без него нет жизни, он подсказывает нам, что не надо совать пальцы в розетку, хватать голыми руками горячую кастрюлю, влезать на шаткую стремянку…
Просто некоторые путают страх с трусостью — чувством плохим, предательским и постыдным. Смелый человек в нужный момент способен побороть в себе страх, а вот трус никогда не сможет одолеть свою трусость.
Однако не всё так просто. Отъявленные трусы встречаются редко, и в какой-то момент смелый тоже может струсить. Фёдор Павлов, герой моей давней книжки «Голоса», рассказывал мне, как в начале первой блокадной зимы в утренней темноте, когда шёл занимать очередь в булочную, вдруг споткнулся обо что-то и упал. Ощупал, что же это такое, а там — лицо, покойник! И он, уже немолодой человек, когда мы с ним говорили, признался:
— Я после этого даже заикался некоторое время.
Подросток испугался настолько, что на обратном пути дал кругаля. Что это было, страх или трусость? Сам Фёдор Павлович не сумел мне ответить на этот вопрос. Наверное, всё же страх, потому что это случилось в первый раз, да ещё неожиданно, а потом он был свидетелем таких сцен, от которых ещё недавно у людей волосы вставали бы дыбом. И он совершил подвиг — сумел пересилить голод, холод, бомбёжки, обстрелы и пережить блокаду. Выжить.
Если знать, чтó пришлось вынести блокадникам, то все, кто не воровал и не занимался другими подлыми делами, — необычайно мужественные люди, герои. Хотя сами себя таковыми никогда не считали.
Не хочу умалить достоинства мгновенного мужества — далеко не всякий на него способен. Но проявлять мужество долго — изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год — на это требуется особая духовная сила. Моя одноклассница Наташа Балашова в составе
одной из волонтёрских групп уже больше года постоянно ездит в район Донбасса, они привозят туда гуманитарную помощь для мирных жителей. Зачем это делает женщина на восьмом десятке лет? Она не считает, что делает что-то героическое. Она говорит, что там чувствует себя очень нужной.
Что же руководит такими людьми, кроме чувства своей нужности? Думаю, прежде всего, чувство долга, не всегда служебного, чаще — просто человеческого.
Одна пожилая женщина, санитарка на Великой Отечественной (стыдно в этом признаваться, но не помню её имени и фамилии), давным-давно рассказывала мне, как впервые тащила с поля боя тяжелораненого:
— Я маленькая, худенькая, а он, старшина, раза в полтора меня тяжелее. Да ещё без сознания. Ползу, а вокруг пули свистят, снаряды бухают. Страх! И сил никаких уже нет! Ползу и невольно укрываюсь за ним, чтоб, если что, так не в меня. Ползу, и мысль — предательская: хоть бы ты умер, хоть бы тебя убили! Но ползу, тащу… И ведь дотащила, и в госпиталь полевой его отвезли. …Что? Нет, не знаю, спасли ли. Я его никогда больше не видела, да и как звали не помню.
А кроме долга, есть ещё простая человеческая доброта. Добрых людей много. Не добреньких, которые тебе сочувствуют: «Ах ты, несчастный!», — и побежал дальше. А именно добрых.
Опять пример из далёкого прошлого, из блокады Ленинграда, о которой я, как журналист, немало писал, встречаясь с теми, кто пережил это нечеловеческое испытание. Вот ещё одна рассказчица — Евгения Васильевна Осипова, в начале войны ей было 15, и вот её воспоминание о том, как она умирала:
— Осталась я одна. Лежу в комнате, сил нет даже встать с кровати. Совсем ослабела от голода. Вдруг слышу, заходят незнакомые женщины, и откуда-то сквозь голодную дрёму голос: «Ну, скоро и за этой придём». Я сразу поняла: скоро моя смерть. Всё слышу, всё понимаю, а помочь себе ничем не могу.
Спасла её соседка по коммуналке. Заглянула, увидела, чтó происходит, и — подкормила, напоила кипятком и потом «какими-то правдами и неправдами» привела к себе на кирпичный завод. Этот кирпичный завод на Московском проспекте, где теперь парк Победы, служил во время блокады крематорием.
Почему блокадники, сами едва державшиеся на ногах, спасали один другого, если имелась хоть малейшая возможность? Это была действенная доброта, которая спасла не только много людей, но, как не раз говорил Даниил Гранин, спасла и весь Ленинград.
Ещё один вопрос: что же заставляет людей выполнять свой долг и оставаться добрыми даже в самых тяжёлых ситуациях?
Совесть помогает. Она — частица Бога, которая сидит в нас. Или — не сидит.
Нина Яковлевна Дьяконова, моя преподавательница в Ленинградском университете, объясняла нам, своим студентам:
— Плохой поступок может совершить каждый человек. Но совестливый будет долго — может, всю жизнь — вспоминать об этом, мучиться, а бессовестный скажет себе: «Ну что ж, бывает», — и пойдёт по жизни дальше как ни в чём не бывало.
Таковы два полюса. На одной — совесть, которая не даёт нам спокойной жизни, но делает нас людьми, на другой — Гитлер с его «я освобождаю вас от химеры, которая именуется совестью!».
Когда-то Максим Горький сказал: «Человек — это звучит гордо». Надо бы поправить классика: «Человек — это должно звучать гордо», потому что — увы и ах — далеко не всякий звучит гордо.
Правильнее, на мой взгляд, сказал выдающийся грузинский философ ХХ века Мераб Мамардашвили: «Человек — это постоянное усилие быть человеком».
