В первый класс я пошёл в 1954 году. Учебники нам выдали в школе 1 сентября, а в конце учебного года мы их сдали, чтобы перед тем, как перейти во второй класс, получить новые. Такая была практика.
«Букварь», а затем «Родная речь» мне были интересны как очередные книжки с картинками, поскольку читать я научился ещё лет в пять. Стихи Михалкова и Чуковского, кое-какие сказки я уже прочитал сам. Хуже было с чистописанием: в тетрадях, называемых прописями, надо было бесконечно повторять написанный в начале строк образец.
Ручка-палочка с вставлявшимся в неё стальным пером № 86 так и называлась — вставочка. В парте было углубление с чернильницей. Перо надо было умакнуть в неё так, чтобы донести его до тетради и не наделать по дороге к тетрадке клякс. Не помню, чтобы у меня по правописанию было когда-нибудь больше тройки, как и у большинства мальчишек. Зато какие каллиграфические шедевры выводили наши одноклассницы!
Писали мы сначала буквы, потом слова, совершенно не осознавая, зачем нас обрекают на такие муки. Но у тех, кто задумывался о смысле слов, они откладывались в памяти. Это была основа будущей «врождённой» грамотности. Те же, кто лишь автоматически повторял урок, за все семь лет изучения русского языка в школе писать грамотно так и не научились.
Семилетка предлагала мощную языковую базу, оставалось лишь взять то, что тебе предлагают учителя. Позже, окончив филфак Ленинградского университета, я понял — в ЛГУ мой уровень грамотности пополнился разве что процентов на 15-20 от того, что дала школа.
А кроме прочего, школа, университет и, конечно, книги дали понимание того, что ресурсы русского языка огромны и по-настоящему богат тот, кто умеет на письме и в устной речи этим богатством пользоваться. Тех, кто сегодня разговаривает на уровне «А я, такая, иду, такая, а он, такой, блин, глаза, блин, выпучил…» мне просто жаль. Если перевести мою печаль на этот косноязычный язык — «Вау! Эмоции зашкаливают! Я в шоке!»
Ещё огорчительнее, когда слышишь какие-то набившие оскомину штампы от людей, чья жизнь связана именно с языком. В последние годы в непременный оборот вошло словечко «смотрúте». Ну, ладно — не ахти какие грамотеи заменяют им пробелы в своём словарном запасе. Но когда на центральном канале ТВ остепенённый ведущий и его оппонент начинают почти каждую фразу со слова «смотрите»…
А что радует? Прежде всего — безграничность языка, когда ты буквально ежедневно встречаешь и запоминаешь новые слова или словосочетания, его гибкость, его способность впитывать новое и отсеивать лишнее. А ещё изощрённый русский юмор. Ведь ещё не так давно у нас многие говорили так, что заслушаешься. И не только в университетских аудиториях.
Моя бабушка, просидевшая в сталинских лагерях по расстрельной статье десять лет, когда я, маленький, её не слушался, ругалась в сердцах:
— Ты кто, человек или милиционер?
А про теперешних девушек и парней, одетых в стиле унисекс, наверняка бросила бы своё любимое:
— Ни мужик, ни баба — Терентий!
…1988 год, Чукотка, город Певек. Горбачёвская перестройка в самом разгаре, и КПСС — по-прежнему наш рулевой. Фамилия первого секретаря райкома партии — Емонтаев. На Севере в те годы как бывало: завезут вдруг какого-нибудь невиданного продукта столько, что всему району за год не съесть, — и лежит он себе в магазинах, пока не протухнет или не продадут его за бесценок. Так случилось и с развесной минтаевой икрой, о которой ранее никто не слыхивал. Икру эту народ тут же и прозвал емонтаевой.
А вот другая история. Опять из тёплых воспоминаний детства. И тоже — о народном словотворчестве.
На улице Марата, на которой я жил и по которой ходил в школу, есть весьма примечательное, здание. Этакий домик-пряник.
А в соседнем, угловом, доме был гастроном, который все в нашей округе называли гидравликом. «Купил в гидравлике. Пошел в гидравлик». Почему гидравлик? Может, кто-то из стариков мог ответить на этот вопрос, но мы ведь не спрашивали…
Несколько лет назад, работая над книгой «100 лет с правом переписки», первая глава которой посвящена детству на улице Марата, я вдруг вспомнил о «гидравлике» и решил узнать историю того самого домика-пряника.
Оказалось, лет 150 назад земельный участок в этом квартале принадлежал выходцу из Саксонии Курту Зигелю — инженеру и предпринимателю. И в 1877 году на этом участке был открыт завод «К.Б. Зигель», фасадом которого стал тот самый домик-пряник. Так вот, оказалось, завод Зигеля выпускал оборудование для вентиляции, прачечных, подачи газа и воды. Одним словом — гидравлическое оборудование. И когда в соседнем с «пряником» доме появился продуктовый магазин (кто знает — когда?), его, в отличие от других торговых точек, прозвали гидравликом…
Подобные открытия можно делать всю жизнь. В том числе, прогуливаясь по любимому городу. Вот, допустим, памятные и мемориальные доски. Казалось бы, уж тут каждое слово, каждая деталь барельефа должны быть на месте, всё проверено-перепроверено. И вдруг: сюжет о том, как Петр I Ломоносова допрашивал.
На Каменноостровском проспекте, на здании бывшего завода, а ныне супермаркета, памятная доска. И сидит на «памятной доске» император всероссийский, срисованный с картины Николая Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе». А позади, вместо царевича, с виноватым видом, наш всероссийский Леонардо да Винчи. Что-то вроде: «Петро Первый допрашивает Михайло Ломоносова о причинах провала плана ГОЭЛРО».
А почему бы нет? Следуя логике автора текста, логике скульптора, вылепившего это полотно, логике заказчика произведения и узаконивших это художественное безобразие руководящих органов, — всё в норме. При том, что Пётр умер в 1725 году, а Ломоносов появился в Петербурге лишь в 1735-м, и никак не могли они встретиться здесь, на этом заводе, построенном в 1886 году.
В советские времена о таких художествах говорили: утка, лапша на уши, или развесистая клюква. Теперь говорят — фейк! Дрянь какая-то, а не слово. Но язык наш всё терпит, перемалывает. И, как говорится, перемелется — мука будет!
Долго можно рассказывать о газетных и прочих журналистских ошибках и опечатках. Тоже тема смешная, хотя и грустная. Была такая журналистская поговорка: «Слово — не воробей. Поймают — вылетишь!».
В те времена, когда вся пресса подвергалась цензуре, за неосторожное слово, или невинную опечатку можно было запросто вылететь из профессии навсегда. А в сталинские годы — угодить в тюрьму или даже под расстрел.
Известно, что в Великую Отечественную войну было несколько случаев, когда в дивизионных газетах, которые зачастую делались под обстрелами и бомбёжками, в слове главнокомандующий» оказывалась пропущенной буква «л». В итоге всякий раз ответственный редактор, автор и корректор шли под расстрел. За дискредитацию Верховного. Сурово? Жестоко? Да. Но такова была цена правильности русского языка…
Но что там говорить о прошлом! Сегодня ошибки в СМИ чуть ли не повсюду. Включаю солидную всероссийскую радиостанцию, где постоянно ратуют за чистоту языка. Идёт дикторский текст (это даже не прямое включение корреспондента, которому, в конце концов, простится оговорка):
— Сегодня президент вручил в Кремле правительственные награды…
Это об орденах и медалях. Раньше, когда правительство во главе с вождём было выше всех и решало за всех, так говорили. Но сегодня ордена и медали — это государственные награды. А самая высокая правительственная награда — Почетная грамота правительства РФ.
Что это, генетическая память? Пережиток социализма? Невежество? Нет, скорее всего — банальные нелады с родным языком. Неуважение к нему.
— Ума нема — беда неловка, — говаривала бабушка.
Это у неё было уже из вывезенного с Кубани, где она прожила десять лет до ареста.
Левая часть понятна. А вот дальше — чтó из этого «ума нема» следует? «Неловка» — от «ловкий» или от «ловить»? Перевод на украинский ничего не проясняет. И что? Ума нет — беда не страшна? Или нет ума — беда сплошная? Если вспоминать интонацию, с которой это говорилось, получается: ну, дурни и дурни, что с них взять?..
