Известный писатель, диссидент Юрий Дружников родился и большую часть жизни прожил в Москве, а умер в Калифорнии 10 лет назад. Он всей своей жизнью доказал: талант сильнее самой сильной власти.
Один на один с Софьей Власьевной
Он появился, когда уже смеркалось.
— А где же машина? — спросил я, глянув в окно.
— Оставил на Конюшенной площади, — сказал он. — Хвоста вроде не было, но бережёного Бог бережёт: зачем наводить гебэ на ваш дом?
Я сразу представил себе, как Юра весь долгий путь от Москвы до Питера не только вёл машину, но к тому же внимательно следил, нет ли хвоста, опасаясь провокаций. Расправиться с диссидентом, затеяв на дороге ДТП, — что может быть проще? Во второй половине 1970-х Софья Власьевна, как называли в интеллигентской среде советскую власть, боролась с открытыми противниками режима всеми доступными методами: отправляла «освежиться» в ссылки и лагеря, запирала в психушки для «перевоспитания», а иногда неугодного избивали вечером в подворотне таинственные «хулиганы»…
В 1977 году Георгия Владимова, Владимира Войновича, Юрия Дружникова и Льва Копелева исключили из Союза писателей. Троим из них настоятельно посоветовали покинуть Родину, а к Дружникову применили другую тактику. Его — здорового мужика в самом расцвете сил и творческих устремлений — просто решили похоронить заживо.
Рукописи трёх его книг были изъяты из московских издательств, две пьесы сняты из репертуара, какие-либо выступления в средствах массовой информации или со сцены запрещены. Любые пути оказались для него закрыты, в том числе и за границу. Время от времени в его квартире били стёкла, в отсутствие хозяина воровали рукописи, гвоздём царапали на стареньких «Жигулях» неприличные слова. На допросах угрожали то тюрьмой, то сумдомом с применением психотропных средств.
Такое уже бывало в истории отечественной словесности ХХ века: при Николае I объявили сумасшедшим и запретили писать Петру Чаадаеву, при Сталине, в 1946-м, запретили быть писателями Анне Ахматовой и Михаилу Зощенко… Но при Брежневе, насколько помню, Юрий Дружников был единственным, кому так же, не отправляя в лагерь или ссылку, воткнули кляп в рот, чтобы молчал.
Характерец у Софьи Власьевны был жестокий до звероподобия. Сцепив зубы, она ещё позволяла думать, но — не задумываться. И на ослушников обрушивалась всей тяжестью своих многопудовых кулаков. Далеко не каждый был способен вынести эти смертельные удары. Тысячи сломленных, исковерканных судеб так и остались скрытыми во мраке истории. Вместе с не сделанными научными открытиями, не изданными книгами, не поставленными пьесами и фильмами.
Но Дружников был из двужильных. Он ушёл в подполье и работал, как каторжный. Деньги на житье добывал писанием диссертаций для богатеньких, но не шибко умных. Вместе с несколькими проверенными друзьями держал довольно обширную библиотеку неподцензурных рукописей и самодельно изготовленных фотокопий. (Потом в автобиографии Дружников напишет: «Помню, Булат Окуджава просил не давать ему больше подпольных книг и жаловался, что после такого чтения не может писать своё».) Вместе с Савелием Крамаровым создал подпольный театр, названный по первым буквам обоих основателей — «ДК», для которого написал пьесу. Организовал для авторов андеграунда как альтернативу Союзу писателей СССР литературный клуб «Мастерская» и частное издательство «Золотой петушок». Провёл публичную выставку «Десять лет изъятия писателя из советской литературы», открывшуюся пресс-конференцией для иностранных журналистов.
И, конечно, писал в стол. Точней — для гаража, где у него в глубокой яме была спрятана канистра с рукописями, часть из которых постепенно переправлялась на Запад, а некоторые статьи публиковались в русских заграничных изданиях, а также в западной прессе — в «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк Таймс».
…Следующим утром мы поехали на Конюшенную. Все четыре колеса стоявшей у тротуара видавшей виды «двоечки» были старательно вспороты ножом. Юра сразу поставил диагноз:
— Мелкая месть хулиганов в штатском.
При почти полном отсутствии автосервиса восстановление колёс (о том, чтобы купить новые, в условиях тотального дефицита и думать было нечего) — проблема не из лёгких. Но, к счастью, рядом, на той же площади, находилось таксомоторное предприятие, и за пару бутылок водки тамошние умельцы с готовностью выручили бедолагу-частника.
Фальшивые святыни
Несмотря на многочисленные протесты западных правозащитных организаций, а также Курта Воннегута, Бернарда Маламуда, Артура Миллера, — Юрий Дружников даже с наступлением перестройки продолжал оставаться отказником. Лишь в сентябре 1987-го, после того как 83 американских конгрессмена обратились с письмом к Михаилу Горбачёву, писателю, наконец, позволили уехать. Так он оказался в США, где стал профессором сперва Техасского, а затем Калифорнийского университета.
Власть ненавидела Дружникова вполне обоснованно. Он ещё в эпоху раннего Брежнева семь лет проработал в «Московском комсомольце», а журналистов режим боялся больше всех — они знали весь его уродливый механизм изнутри и снизу доверху. Это глубокое знание в полную силу проявило себя в романе Дружникова «Ангелы на кончике иглы», опубликованном на Западе в 1991-м и затем объявленном ЮНЕСКО «лучшей современной прозой в переводе». Но в первом варианте «Ангелы» были завершены ещё в середине 1970-х. Тогда же автор показывал рукопись Юрию Трифонову, некоторым другим писателям, и о ней не могли не проведать в самом могущественном ведомстве империи. Роман, в котором наряду с журналистами московской газеты встречались агенты КГБ и высокие партаппаратчики (среди них явно угадываемые Брежнев, Андропов, Суслов), наверняка уже тогда заинтересовал литературоведов с Лубянки.
Но если роман ещё можно было обозвать «писательским домыслом», то книга «Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова», основанная на работе с историческими материалами и встречах с очевидцами трагических событий в глухой сибирской Герасимовке, стала документальным обвинением жестокой и насквозь лживой сущности режима. Дружников доказал: Павлик никогда не был пионером, хотя бы потому, что в его селе ещё не было пионерской организации; на отца донёс не из идейных соображений, а по настоянию матери, задумавшей таким способом вернуть ушедшего к другой женщине мужа; отец Павлика никогда не был кулаком, наоборот, — в Гражданскую воевал за красных и был дважды ранен; и самое главное — мальчика убили не родственники-кулаки, а чекист.
Эта книга, опубликованная на Западе в 1988-м, тут же была переведена на основные европейские языки и по обе стороны океана стала бестселлером, а у близившегося к своему краху советского режима вызвала бешеную ярость. Опровергнуть факты наёмные оппоненты и коммунопатриоты не могли, арестовать автора, который жил уже в Америке, тоже было невозможно, поэтому «дискуссия» свелась, главным образом, к попытке дискредитировать «подрывателя основ». Ошмётки той травли до сих пор болтаются во Всемирной паутине.
Впрочем, отечественная власть всегда — не только при большевиках — старательно мифологизировала историю в своих идеологических интересах. И одним из главных мифов, от Николая I до наших дней, был Пушкин. Когда в 1992-м начала выходить трёхтомная хроника «Узник России. По следам неизвестного Пушкина», над которой Дружников работал с перерывами два десятка лет, автора тут же обозвали агентом ЦРУ, «пушкиноедом» и «ненавистником России», который хочет отнять у неё самое святое.
На самом деле разрушение «святости» заключалось в том, что в хронике впервые за всю историю пушкинистики поэт предстаёт как… отказник и самиздатчик. Ещё с юности поэт мечтал о поездке в Европу, потом в Америку, в Китай, даже в Африку, неоднократно пытался попасть в одну из российских дипломатических миссий за рубежом или бежать за границу нелегально, но всё бесполезно. Российские властители — будь то цари или генсеки — редко меняли политику в отношении творческой интеллигенции: чем талантливей человек, тем короче ему выдавался поводок. И уж кто-кто, а вольнолюбивый гений оказался пристегнутым намертво. Даже на поездки в деревню поэт вынужден был испрашивать разрешение, которое получал не всегда.
Что уж говорить о цензуре: как подсчитал Дружников, при жизни Пушкина не были опубликованы 77 процентов его стихотворений, 84 процента поэм, 82 процента сказок, 75 процентов пьес и 76 процентов романов и повестей. В дальнейшем заботы царя и его корпуса жандармов сменились не менее навязчивыми заботами советских пушкинистов, которые тоже лучше поэта знали, что и как надо писать. Вот всего один пример: в не раз переиздававшемся академическом десятитомнике в строках «Зависеть от властей, зависеть от народа / Равно мне тягостно…» слово «властей» из белового варианта ничтоже сумняшеся было заменено на черновой — «царя». Очевидно, чтобы не вызывать у читателя опасных ассоциаций.
В 1995-м появился двухтомник «Русские мифы», в котором собраны исторические расследования Дружникова уже не только о Пушкине, но и о тех, кто его окружал, а также о русских писателях, от Николая Гоголя до Юрия Трифонова.
«Осквернение святынь», на которое отважился Дружников, вызывало возмущение не только у коммунистических идеологов, но и у многих рядовых читателей, причём уже и после крушения СССР. Все мы живем в окружении мифов, которые зачастую были созданы в угоду чьим-либо политическим интересам. Мы привыкли к этим мифам, как маленькие дети привыкают к любимым сказкам, и отказаться от них бывает подчас выше наших сил.
Один на один с вечностью
Александр Солженицын назвал Юрия Дружникова раскапывателем «советской лжи», Андрей Синявский — создателем «полемического литературоведения». А сам он аттестовал себя как «русского писателя, склонного к инакомыслию».
В СССР Дружников был одним из самых известных диссидентов, но, приехав в США, — по собственному признанию — «опять стал диссидентом, критиком демократической системы». Как-то раз, отвечая на мое очередное письмо, он заметил: «Чем дольше живёшь, тем зримей плохое, а хорошее принимаешь for granted (как должное)… Такова природа, моя, по крайней мере».
Однако склонность к инакомыслию проявлялась не только в критическом отношении к государственному устройству, будь то советский прижим, который не давал человеку свободно дышать, или западная демократия, которая довела свободу до такого абсурда, как феминистский экстремизм и массовое нежелание работать, процветающее за счёт налогоплательщиков. Очень часто Дружников мыслил и жил совершенно иначе, чем все окружающие.
В отличие от большинства интеллигентов, он никогда не тратил время на кухонные посиделки с трепотнёй «ни о чём» и пустопорожними проклятиями по адресу начальства. Каждый день у него всегда был расписан по минутам, и мало что могло сломать этот график. Говорят, в молодости его называли «Юрка-американец». Помню, как он, сидя в бесконечном отказе, учил английский: повсюду — на рабочем столе, на кухне, в ванной у зеркала, даже в машине над ветровым стеклом — были разложены и пришпилены карточки со словами.
— А над ветровым стеклом-то зачем? Ведь это опасно, — изумился я.
Он ответил вопросом на вопрос:
— А зачем терять время, пока стоишь на красный свет?
Иные обижались, считали его эгоистом, сухарём… Увы, мы слишком часто оцениваем внутренний мир человека по внешним проявлениям. Особенно, если они не вяжутся с нашими стереотипами.
«Судьба играет и всегда выигрывает, а вы всегда в проигрыше», — сказано в последнем романе писателя «Первый день оставшейся жизни», который он считал своей лучшей работой. Да, в земной жизни нередко именно так и бывает. Но перед вечностью земная судьба бессильна. Книги Юрия Дружникова, которым долго не давали пробиться к российскому читателю, теперь выходят регулярно и большими тиражами. И сегодня, читая эти книги, понимаешь, насколько автор был прав.
