Блокадники признавались: читая по радио свои стихи, Ольга Берггольц помогала им выжить. Она всегда помогала другим, даже если это было опасно. Но кто поможет выполнить её последнюю волю?
Сегодня в день прорыва блокады на Пискарёвском кладбище посетителей не так много. Но 27-го, когда настанет 75-я годовщина полного освобождения Ленинграда от вражеской блокады, утром, едва расступится зимняя мгла, сюда, к самому большому в городе погосту, приедут сотни автобусов, лимузинов и машин поскромнее.
Люди выйдут, построятся в неровные колонны и медленно пойдут по главной аллее к монументу Мать-Родина. И на каждую плиту лягут цветы. За исключением одной, которая должна здесь быть по высшему праву справедливости, но которая до сих пор так и не появилось. Сперва — из-за интриг, начальственных обид и мести, а потом — из-за нашего всеобщего равнодушия.
Почти каждый день на протяжении всей блокады её голос — певучий, с лёгкой картавинкой — звучал по городской радиотрансляционной сети, и в своих склепах-комнатах сотни тысяч ленинградцев слушали эти стихи, как молитвы. Для многих они были единственным, что связывало их с жизнью. В «Автобиографии» она вспоминала, как 24 января 1943-го, когда в продажу поступил её сборник стихотворений «Ленинградская поэма», книгу «…покупали за хлеб, от 200 до 300 грамм… Выше этой цены для меня нет и не будет».
В мировой истории трудно найти другой такой случай, когда для жителей огромного города стихи поэта играли бы такую важную роль. Здесь многое совпало — не только то значение, которое всегда имела поэзия в России, не только поэтический дар автора и его талант вести искренний, доверительно-простой разговор с невидимой аудиторией, но ещё и внутреннее право на такие беседы. Потому что она была плоть от плоти своих слушателей…
Обычная девчонка из-за Невской заставы: весёлая, худенькая, с непокорной густой прядью льняных волос… И стихи у неё были такие же — жизнерадостные, вразрез с далёкой от оптимистичности традицией русской лирики: «Прекрасна жизнь, / И мир ничуть не страшен!..»
Но всё это продолжалось недолго. Умерла старшая дочь, восьмилетняя Иришка, а потом вторая, Майечка, которой не было ещё и года. Вскоре после их развода был арестован и расстрелян Борис Корнилов, первая её любовь, первый муж. А через некоторое время арестовали и саму Ольгу.
Её привезли на Литейный, 4, впихнули в битком набитую камеру. В первое мгновенье горло сдавили спазмы тошноты от смрада этого скопища чужих, давно немытых людей: «Господи, сколько же у нас врагов?!»
— Как там Мадрид? — спросили откуда-то из тёмного угла.
— Мадрид вчера пал, — едва слышно ответила она помертвевшими губами.
Вся камера, словно по команде, молча встала, чтобы почтить память испанской столицы, погибшей под ударами франкистов. И тут внезапно наступило первое прозрение: «Нет, это не враги!».
А потом к ней подошла одна из женщин и сказала:
— Деточка, я вижу, ты ждёшь ребенка. Предупреди их, ведь здесь бьют…
Она предупредила, и энкаведешники стали специально бить её по животу. Били кулаками. Потом ногами. Пока не начались преждевременные роды…
Как истинный поэт Берггольц началась с горя, именно в те страшные годы. Там, в тюрьме, она стала писать совсем другие стихи:
Дни проводила в диком молчанье,
Зубы сжав, обхватив колени,
Сердце моё сторожило отчаянье,
Разум — безумия цепкие тени…
Она вынесла всё: и побои, и унижения, и гибель третьего своего ребёнка…
Через год с небольшим её выпустили из «Арсеналки» (женской тюрьмы на Арсенальной улице). Но она долго не могла поверить в своё освобождение. Спустя неделю записала в дневник: «Я ещё не вернулась оттуда, ещё не поняла всего…». И спустя год то же самое, слово в слово: «Да, я ещё не вернулась оттуда». Лишь осенью 1942-го, накануне второй блокадной зимы, почувствовала, наконец: «Тюрьма простилась — т.е. перестала болеть», но не потому что забылась, а «т.к. заменилась другой, новой, острейшей и тоже общенародной болью».
Дневник приходилось постоянно прятать. В сорок первом, в самые отчаянные для страны дни, Берггольц зарывала его в землю, а в конце сороковых, с началом новой волны репрессий, прибивала гвоздями снизу к сиденьям стульев. В этих плотно исписанных тетрадях в линейку были самые сокровенные её стихи и мысли. Вот всего две короткие записи. Одна — из осени 1949 года, после поездки в новгородскую деревню: «Баба, умирающая в сохе, — ужасно, а со мною — не то же ли самое!». И другая, более поздняя: «Я задыхаюсь в том всеобъемлющем душном тумане лицемерия и лжи, который и называют социализмом».
До самой своей смерти Берггольц вызывала у властей страх — она была непредсказуема в словах и поступках. Её не раз обходили наградами и приглашениями на важные мероприятия, подвергали трибунным и газетным судилищам, а за отказ вычеркнуть «сомнительные» строки и стихи рассыпали набор уже готовых книг…
Ольга Фёдоровна умерла 13 ноября 1975 года. Перед смертью она просила похоронить её на Пискарёвском, «рядом со своими». Об этом не раз писал и говорил Даниил Гранин.
Там в братских могилах Пискарёвки похоронены её земляки, её слушатели. Там навечно высечены написанные ею строки:
Здесь лежат ленинградцы,
Здесь горожане — мужчины, женщины, дети…
……………………………………………………
Но знай, внимающий этим камням,
Никто не забыт, и ничто не забыто!
Однако последней волей поэта пренебрегли. И архив Берггольц сразу после её смерти изъял КГБ. Они боялись её даже мёртвую.
Ещё в 1940-х она писала:
И когда меня зароют
Возле милых сердцу мест,
Крест поставьте надо мною,
Деревянный русский крест.
Но на Литераторских мостках, где по приказу из Смольного поэтесса нашла последнее упокоение, креста над могилой не появилось. Долгое время вообще не было памятника. Лишь несколько досок, сбитых в форме мольберта, и на нём — портрет в рамке под стеклом. А ещё рядом росла ольха, будто напоминание о том, что именно так, Ольха, называл свою любимую Борис Корнилов. Как отмечал очевидец, «и через 30 лет после смерти место её захоронения поражало убожеством».
Лишь в канун 60-летия Победы известный петербургский скульптор Владимир Горевой создал памятник в граните и бронзе, который венчает контур окна, напоминающий крест. А у окна — сама Ольга Берггольц, словно с фотографии военных лет…
За время, оставшееся до 75-летия полного освобождения Ленинграда из вражеского кольца, последнюю волю поэта выполнить уже, конечно, не удастся. Просто не успеть. Но хотя бы можно успеть принять решение — о перезахоронении блокадной музы на Пискарёвское кладбище. Это будет выполнением нашего долга перед Ольгой Фёдоровной Берггольц, реальным свидетельством памяти о ней, восстановлением исторической справедливости.
