Григорий Потёмкин. Его Россию звали Екатериной

Он родился 280 лет назад — выдающийся российский военачальник, светлейший князь, всю жизнь любивший Отчизну и Екатерину II, которая всегда была для него первой. 

 

Первый день 

Всемилостивая государыня, казалось, одарила его уже сверх всякой меры — высокими должностями, генеральским чином, наконец, правом личной переписки. А это, что это такое? 

Потёмкин читал и тряс головой, не веря своему единственному зрячему глазу: «…Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу по-пустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься, сделаете вопрос — к чему оно писано? …К тому, чтобы Вы имели подтверждение моего образа мыслей об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна». 

Да это же признание в любви! 

На самом деле то было просто очередное увлечение стареющей царицы. Но вскоре и вправду накатила любовь, сначала плотская, а потом и самая прочная — когда друг без дружки не обойтись. И это уж всецело благодаря самому Потёмкину: не случайно даже недруги — причём не только из подхалимства — стали величать новоиспечённого светлейшего князя Григория Александровича «вице-императором». 

А началось всё 28 июня 1762 года. Тот день был поворотным в судьбе России: великая княгиня Екатерина Алексеевна стала императрицей. Но и для него тот день стал поворотным — он впервые увидел её и сразу полюбил всем сердцем. 

И невидимая искра пробежала между ними. Ему, 22-летнему сыну отставного капитана из глухого угла в Смоленской губернии, молодая государыня пожаловала чин подпоручика гвардии, 2 тысячи рублей, 400 душ крепостных, а ещё, в числе 33 ближайших  сподвижников, — серебряный сервиз. 

Он втайне мечтал, конечно, о большем. Он был русским, он был максималистом. Но пока приходилось ждать. В её сердце царствовал другой Григорий — Орлов. 

 

«Голубушка» и «милюха» 

Их любовь грянула через десять лет. Да какая! В этой любви смешалось всё — неуёмная страсть и краткие охлаждения, жгучие обиды и великодушные прощения, бесовская гордыня и смиренная покорность. 

Время сохранило нам около тысячи их писем. В основном, правда, те, что писала она, его письма Екатерина уничтожила, почти все. И о причинах догадаться нетрудно. Всё-таки она была императрица… 

«Матушка», «голубушка», — обращался он к ней. Но женское сердце более открытое, эмоциональнее, богаче фантазией, а потому и оттенками. «Милой», «миленький», «Гришенок безценный, безпримерный и милейший в свете», «душа моя милая, безценная и безпримерная», «душечка», «друг мой сердечный», «милюха», «Гришифишенька», — Екатерина так любила, что легко находила самые ласковые слова. 

Она, женщина, которой было уже далеко за сорок, не стеснялась объясняться в любви: 

«Чтоб мне смысла иметь, когда ты со мною, надобно, чтоб я глаза закрыла, а то заподлинно сказать могу того, чему век смеялась: “что взор мой тобою пленён”». 

 «Какие счас[т]ливые часы я с тобою провожу. Часа с четыре вместе проводим, а скуки на уме нет, и всегда разстаюсь чрез силы и нехотя. Голубчик мой дорогой, я Вас чрезвычайно люблю, и хорош, и умён, и весел, и забавен…». 

«От мизинца моего до пяты и от сих до последнего волоску  главы моей зделано от меня генеральное запрещение сегодня показать Вам малейшую ласку. А любовь заперта в сердце за десятью замками. Ужасно, как ей тесно. С великой нуждою умещается, того и смотри, что где ни на есть — выскочит. Ну сам рассуди, ты человек разумный, можно ли в столько строк более безумства заключить». 

Но когда между влюблёнными пробегала  чёрная кошка, что случалось нередко, поскольку характерец у обоих был переменчив, словно петербургская погода, — тут уж она кидала в него слова совсем другие: «Господин подполковник» (это через пару месяцев после «генерала»!), «батинька», «лихой татарин», «кукла», «Божок»… И, наконец, тирада нескончаемая — «Гяур, Москов, козак яицкий, Пугачёв, индейский петух, павлин, кот заморский, фазан золотой, тигр, лев в тростнике». 

Оба гневливы были в ссоре, и кто кого гневливее, поди разбери. Да, слава Богу, оба и отходчивы. Но чаще она, женщина, — даром, что государыня! — первой шла на мировую: «Ты таков холоден ко мне, что тошно становится», «Сумасзброда тебя милее нету», «Душенька, я взяла верёвочку и с камнем, да навязала их на шею всем ссорам, да погрузила их в прорубь. … Здравствуй, миленький, без ссор, спор и раздор».   

 

Он сделал всё, что мог 

Все эти строки были написаны в 1773–1776 годах, в первую пору их любви. Потом у неё стали появляться фавориты, один за другим. 

Потёмкин терзался страшно. Он ревновал, как может это делать только сильно любящий человек, да к тому же необузданной натуры. Однако для своей Екатерины он оставался ближайшим сподвижником, по сути — вторым лицом в империи. Всего лишь вторым. 

Про него говорили, что он сделал для России на юге столько же, сколько сам Пётр Великий на севере. И то была правда. Это он, «Гришифишенька», присоединил к государству Российскому множество басурманских благодатных земель, заложил Черноморский флот и новые города — Екатеринослав, Николаев, Херсон, Севастополь. Но разве можно  было всё это сравнить с любовью обожаемой государыни?!.. 

А Екатерина меняла фаворитов, будто бальные перчатки, но не уставала всем похваляться, что она без Потёмкина, как без рук. В приватных посланиях, путаясь в грамматике, упорно писала: «Голубчик мой дарагой, я Вас чрезвычайно люблю». И вправду любила, целых семнадцать лет. Пока не возник Платон Зубов, юное и прекрасное ничтожество. 

Нутром почуяв, что земля уходит из-под ног, светлейший в честь императрицы закатил у себя в Таврическом дворце такое празднество, какого Петербург не видывал с самого своего основания. В малиновом фраке и епанче из чёрных кружев, осыпанный бриллиантами, сам помог Екатерине выйти из кареты, потом после бала, во время ужина, стоял за её креслом, пока она не предложила ему сесть, а в конце вечера пал перед государыней на колени и целовал ей руку. Не как подданный целовал — как любящий мужчина. Но ничто не помогло… 

Убитый горем отправился Потёмкин на юг, где ждали его неотложные дела. «Матушка родная! Жить мне больше тяжело, что тебя не вижу», — написал он ей. Это было предпоследнее письмо. 

В Яссах ему стало худо, однако, отлежавшись, он велел двигаться дальше. Поутру продолжили путь, но через сорок вёрст светлейший вдруг сказал: 

  — Вынесите меня, я хочу умереть на поле. 

Расстелили ковёр. Князь лежал с иконой в руках и молча глядел в небо. Первым заметил, что Григорий Александрович мёртв, казак из конвоя. Свита принялась шарить по княжеским карманам в поисках золотого империала, чтобы закрыть покойному единственный глаз. Но карманы богатейшего в России человека оказались пусты. И тогда тот же казак достал свой медный пятак… 

 

«Дражайший друг» 

Да любила она его, любила всегда! Несмотря на всех фаворитов. 

Современники никак не могли взять в толк, в чём сила Потёмкина, почему его влияние неизменно так велико. Между тем только четыре человека в стране да ещё некоторые иностранные послы знали, что 8 июня 1774 года Екатерина и Потёмкин обвенчались. А, кроме того, — что 13 июля следующего года у них родилась дочь Елизавета Тёмкина. Те же объяснения «непотопляемости» светлейшего князя дают и некоторые нынешние историки. 

Однако в XVIII веке брак (тем более морганатический) и общий ребёнок не служили надёжным оберегом для одного из супругов, особенно, если он стоял ниже на социальной лестнице. В те времена даже законный император не только мог лишиться своего трона, но и совершенно неожиданно умереть от «приступа геморроидальных колик», потому что так надо было более решительной и властной супруге. Нет, лишь одно могло сохранять всемогущество независимого и своевольного Потёмкина до последнего его дня — любовь Екатерины, его «матушки» и «голубушки». 

Недаром государыня переживала смерть своего «милюзи» как величайшую утрату. Она писала: «У него была смелость в сердце, смелость в уме, смелость в душе. Благодаря этому мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на толки тех, кто меньше нас смыслил».  

И ещё признавалась: «Он был мой дражайший друг… человек гениальный. Мне некем его заменить!»… 

 

Post scriptum 

В завистниках Григорий Потёмкин никогда не знал недостатка. Даже всевластная Екатерина тщетно пыталась на каждый роток накинуть платок. Ну, а уж теперь, после смерти, каждый спешил припомнить ему все его грехи — честолюбие, лень, своенравие, непомерную роскошь… Попутно возводили откровенную напраслину — к примеру, миф о «потёмкинских деревнях», который продержался почти два века. 

Но нашлись и другие, благородные. Александр Суворов — даром, что некогда был обижен светлейшим, — сказал, словно отлил в бронзе: «Велик умом, велик и ростом». А Гавриил Державин написал: «Он имел весьма сердце доброе и был человек отлично великодушный». 

Поделиться ссылкой: