Сегодня народной артистке России Рубине Калантарян исполняется 95 лет. Увы, Рубина Рубеновна уже не выходит на сцену. Но тысячи людей по-прежнему помнят её чарующий голос и обаяние.
Мы познакомились около двадцати лет назад. Но как это было, прекрасно помню.
«А о чём будем говорить? — спросила меня Рубина Рубеновна. — Недавно мне звонили из одного московского глянцевого журнала, сказали: хотим дать рассказ о ваших любовниках! К сожалению, отвечаю, у меня была только одна любовь, и мне её хватило на всю жизнь. Тогда они молча повесили трубку. Так о чём же мы будем говорить?» — «О вашем единственном любовнике — русском романсе», — сказал я.
— Романс — едва ли не самый старый жанр эстрадного искусства, но всегда молод и популярен. Рубина Рубеновна, в чём его тайна?
— Прежде всего — в искренности, исповедальности, а также в уникальной напевности и мелодичности. Сейчас, когда на эстраде царит один лишь бездумный ритм, это особенно заметно. На концертах, едва начинает звучать романс, зал поёт вместе со мной. Иногда громко, иногда тихо, про себя. Мне это только помогает, ведь желание петь — неотъемлемая черта человеческой натуры. Кроме того, русский романс — хрустально чистый родник, не допускающий ни надрыва, ни сентиментальности, это истинные, глубокие переживания. Тут стоит чуть-чуть сфальшивить, и сразу получается заурядный шлягер.
— Рубина Рубеновна, а как получилось, что вы, армянка, стали петь русские романсы?
— Ещё в конце пятидесятых годов директор ленинградского Театра эстрады Гершман сказал, что я должна петь старые романсы. Я — романсы?! С моей армянской внешностью и акцентом? Тем более в то время романсы почти не исполняли. Карева ещё пела Кармен, Брегвадзе блистала в «Орера»… Да и официальная критика не признавала этот жанр, мне потом не раз доставалось и за «упадничество», и за «непонимание эстетических потребностей советского человека».
Но Гершман так меня убеждал, что я, в конце концов, согласилась. Больше того, хватило ума последовать его доброму совету: «Только не пытайся, — сказал, — подражать таким старым мастерам, как Обухова. Пой, как чувствуешь». Это был первый урок, который я получила, начав исполнять романсы.
А спустя несколько лет приезжаю в Казань, и перед концертом мне говорят: «В зале семья Обуховой». Выхожу на сцену и дрожу, как осиновый лист. Начинаю петь: «Я о про-ошлом теперь не мечта-аю…». Краем глаза слежу: сидят племянник и сестра Обуховой, оба певцы, и удивлённо переглядываются — что она делает? Ещё бы, ведь это коронный номер Обуховой! Начинаю второй романс, а они уже просто морщатся. Наконец, перехожу к третьему и вкладываю в него не только всё, на что способна, но и возмущение оттого, что они меня так принимают.
После окончания концерта вдруг приходят оба ко мне в гримуборную, и сестра Надежды Андреевны просит автограф на моей афише. Я решила, она надо мной издевается. Но нет: «Мы, — объясняет, — приехали в Казань, чтобы открыть здесь музей Обуховой. И хотим, чтобы в этом музее висела твоя афиша с автографом». Беру афишу и пишу: «Нельзя повторить неповторимое. С глубоким уважением к памяти Обуховой. Калантарян». И тут эта женщина меня обняла: «Деточка, да ты ещё, кроме всего, и умница! Мы потому и попросили у тебя автограф, что ты не пытаешься копировать Надежду Андреевну».
— А какой был второй урок?
— Второй — в Магадане. Зима, мороз — 55 градусов! И вдруг посреди концерта на сцену поднимается немолодой человек и преподносит мне свежие розы. А я спокойненько кладу их на рояль: мол, вон я какая, и ничего удивительного, что даже в промёрзшем Магадане мне дарят розы. Спасибо моему замечательному аккомпаниатору Леониду Николаевичу Калашникову, он мне шепчет: «Дурочка, поклонись. Это же Козин!».
В тот вечер Вадим Алексеевич пригласил меня к себе домой. «Думаешь, я подарил тебе цветы, потому что ты так уж хорошо пела? — Спросил и сам же ответил: — Нет, это знак моего уважения к тому, что ты, малявка, с акцентом и армянским носом, — единственная, кто сегодня имеет мужество исполнять русские романсы. Да ещё таким писклявым голосом. Русский романс поют меццо-сопрано, но ты сумела заменить грудное звучание такой душевностью, что мне твоя колоратура нисколечко не помешала. Только старайся поменьше демонстрировать свой сильный голос. Запомни: русская женщина, в отличие от восточной, более сдержанна в своих чувствах, она говорит о любви шёпотом».
Тогда для меня многое открылось. И уже «Старый муж, грозный муж…» я стала петь не с экспрессией, а совсем по-другому — мягко, с иронией.
— Но почему вы, с вашим колоратурным сопрано, попали в эстраду?
— После окончания Ленинградской консерватории мне дали направление в Ереванский оперный театр. У меня было двоякое чувство: и хотелось ехать, и не хотелось… Я — армянка и очень горячо люблю свою родину, однако… Калантарян — древний княжеский род. До сих пор у нас в горах стоит наше поместье и церковь, построенная в Х веке моими предками. Я всегда ощущала себя княжной. Но моего отца репрессировали, мама тут же ушла из жизни, и я, оставшись одна, с десяти лет сама пробивала себе дорогу. Сколько тогда пришлось хлебнуть горя! Тяжело об этом говорить, но мы с сестрой оказались отверженными — даже родственники боялись общаться с нами, дочерями «врага народа». После страшного землетрясения в Спитаке, которое произошло в 1988 году, я выпустила новую программу — «Армения: боль и любовь моя». Именно так: любовь и боль…
В общем, когда выяснилось, что в Ереванском оперном театре нет для меня вакантного места, я решила: значит, не судьба, — и осталась в Ленинграде. Тем более меня как раз пригласили в Малый оперный театр на роль Эсмеральды в одноимённой опере Даргомыжского.
Я была на седьмом небе от счастья, получив такое предложение. Да только те девять артисток театра, которые тоже хотели петь Эсмеральду, испытывали совсем другие чувства. Они даже написали письмо в обком партии: у нас в коллективе столько заслуженных, а такую ответственную роль доверили девчонке! Я сидела на репетициях, как в стане врагов. Как-то раз режиссёр крикнул: «Иди на сцену!». Я побежала, а все вокруг засмеялись, потому что, оказывается, он не меня звал, а того, кто сидел рядом. И тогда я, гордая княжна, закрыла двери театра навсегда.
Так сложилось, что я ещё с консерваторских лет много сотрудничала с ленинградскими композиторами, пела их песни. И я ушла из театра на эстраду, и там мне повезло гораздо больше.
Вскоре в столичном Кремлёвском дворце проходил большой концерт: первое отделение — москвичи, второе — ленинградцы. Причём где-то там, в высоких сферах, решили, что питерскую часть программы должна завершать я. Чуть не за час до начала звонит Шульженко, чтобы узнать, когда ей приехать. Ей говорят: «Прямо сейчас, вы заканчиваете первое отделение». Та удивилась: «Первое? А кто же тогда заканчивает второе?». — «Калантарян». Шульженко удивилась ещё больше: «А что это такое, Калантарян?», — и вообще отказалась выступать. Возник переполох, но быстренько уговорили Гелену Великанову. Спустя некоторое время снова звонят от Шульженко, им отвечают: «Передайте Клавдии Ивановне, чтобы не волновалась. Мы нашли замену». Через пять минут звонит уже сама Шульженко: «Пришлите, наконец, машину!». В общем, приезжают и Шульженко, и Великанова. Скандал!
Как уж устроители из него выпутывались, не знаю, но только наш худрук Григорий Маркович Полячек мне рассказывал, что после концерта поинтересовался у Клавдии Ивановны, как ей понравилась молодая певица. «Что ж, — сказала Шульженко, — я вас поздравляю. Однако у неё есть большой недостаток». — «Акцент?» — «Нет, большой голос, который она слишком сильно демонстрирует». Подумайте: она заметила то же самое, о чём мне потом говорил Козин!
Но на этом история не закончилась. Спустя несколько лет приезжаю с гастролями в Калининград, а там весь город в афишах Шульженко. Что делать? Поехала я на её концерт и послала игрушку — помните, тогда было много таких: корзинка, а в ней котёнок, нажмёшь, он пищит — и записочку: «Клавдия Ивановна, по сравнению с вами мы, молодые певицы, пищим, как этот котёнок». На другой день мой концерт, и я получаю ответ: большой букет цветов и открытку с наилучшими пожеланиями.
— Давайте вернёмся к началу. В бурных невзгодах девяностых годов многим артистам помогли устоять, сохранить себя великие традиции русского искусства…
— Несомненно. Хотя всё было не так просто. В начале девяностых «Ленконцерт» сократил всех пенсионеров. Нас выкинули на улицу, даже не сказав спасибо. В один день я осталась без зрителя, совершенно одна, никому не нужная. Занималась с учениками, выступала в больницах, в обществе инвалидов, перед соседями в жакте… Я всю жизнь пела, с детства.
И вот спустя полтора года сижу с учеником, вдруг телефонный звонок: «Не могли бы вы приехать, прямо сейчас?». Оказывается в одном ДК артист спел несколько песен, а потом заявил, что его ждут на другой площадке, и ускакал, оставив полный зал народа. И тогда кто-то вспомнил про меня. Я тут же сказала: «Да!». Схватила впопыхах белое концертное платье и поехала. Я даже не подумала, что под белое платье надо надеть что-то тоже белое, а у меня, как на грех, это что-то — чёрное. Но мне было уже всё равно, я была, как наркоман. Натянула платье прямо на голое тело и — на сцену.
Едва начала первый романс, «Не пробуждай воспоминаний», — не могу сдержать слёз. У меня, видимо, было такое сильнейшее эмоциональное состояние, что оно вмиг передалось залу: гляжу — и там многие плачут. А потом вдруг крик из дальних рядов, и оттуда, еле ковыляя, пробирается женщина. «Рубина! — кричит. — Я хожу!». После она мне божилась, что ночью ей, инвалиду, который прикован к своему креслу, приснился ангел в белых одеждах и велел прийти на этот концерт. Хотите — верьте, хотите — нет, но так было.
И с того вечера у меня словно выросли крылья. Я поняла: никто мне ничего не должен — я должна! В итоге за последующие годы столько успела, сколько не сделала за всю предыдущую жизнь. Кроме того, что по-прежнему часто выступала с концертами, я стала членом правления и председателем приёмной комиссии Союза концертных деятелей эстрадного искусства, членом правления Всемирного клуба петербуржцев, была одним из инициаторов комитета за возвращение церквей верующим, активно участвовала в жизни нашей армянской диаспоры, организовала и проводила песенные конкурсы и фестивали, в рамках подготовки к 300-летию нашего города реализовала свою музыкальную программу «Многонациональный Петербург»… Всё даже трудно перечислить. Каждый день был расписан по минутам.
Уставала, конечно, безмерно, но была счастлива. Потому что делала только то, что умею. Никакой политики, никакого бизнеса. Для меня очень важно всегда оставаться самой собой. Даже, выходя на сцену, никогда не прятала морщин, как иные наши эстрадные бабушки. Эти морщины мне дорого достались: они — признак того, что я много перенесла, много плакала, но и много улыбалась.
Рубина Калантарян всегда была вне советской эстрадной номенклатуры, а потому не имела никаких наград. Но уже в девяностые годы они пролились на неё золотым дождём. Певица стала народной артисткой России, кавалером ордена Дружбы и ордена Всемирной академии культуры, науки и искусства, получила звания «Человек года» и «Золотой голос Петербурга», медали от патриарха Алексия II, архиепископа немецкой церкви и раввина петербургской синагоги…
Одно из последних начинаний Рубины Калантарян — цикл бесплатных музыкальных концертов в лютеранской церкви на Невском проспекте. Она приглашала выступить как известных, так и молодых певцов, пела сама. Многие в Петербурге и сегодня не могут забыть те концерты.
Редакция интернет-журнала «Мозгократия» от всей души поздравляет Рубину Рубеновну Калантарян с юбилеем!
