25 ноября 1990 г. во «Внуково» умер философ Мераб Мамардашвили. 30 лет спустя он все ещё самый масштабный мыслитель СССР, который и весь политический расклад на Кавказе мог сделать иным.
Грузинский Сократ
Вряд ли, как пишут, Мамардашвили светило стать президентом Грузии. Хотя он с 1987-го был видной фигурой в «Народном фронте» и непримиримым противником националиста Звиада Гамсахурдиа. Но массы чаще всего воодушевляются простыми утробными лозунгами, а тут философ, знающий восемь иностранных языков, заявляет: «Истина выше родины».
По всему СССР загорались «горячие точки», потоки беженцев заполонили Кавказ, жизнь или смерть часто находились в прямой зависимости от национальности. А политическая фигура, вместо привычного «смерть врагам», вдруг объясняет: «Защищая достоинство абхаза, армянина, осетина, — защищаешь своё достоинство, иначе для меня не существует высокое понятие грузина. Я с ними жил и живу. И никому не позволительно измерять градус моей грузинственности».
Это Мамардашвили к тому, что его часто обвиняли в излишней любви к русским уже на том основании, что он почти без акцента говорил на языке Пушкина. На это обращалось больше внимания, чем на его радикальное стремление «порвать мрак советского сознания и абсурдности, обволакивающих наш быт, экономику, мышление».
В то время звиадистский идеолог Гурам Петриашвили призывал запретить смешанные браки, сорвал премьеру вердиевской «Аиды» с воплем: «Нам не нужны эти русские оперы!». В ответ философ бросил своё знаменитое: «Если мой народ выберет Гамсахурдиа, тогда мне придётся пойти против моего народа».
Ни один записной вождь такого не скажет, поскольку самый бесчеловечный режим всегда прикидывается родиной и «служит народу».
Как политик Мамардашвили проиграл. Его убил третий инфаркт вскоре после перепалки со звиадистами перед посадкой в самолёт. А грузинский народ выбрал как раз Гамсахурдиа. Это обернулось для народа гражданской войной и появлением неконтролируемых автономий — Аджарии, Абхазии и Южной Осетии. И любой лидер в Грузии в последующие 30 лет был обречён включать в свою повестку их «возвращение в состав». Без этого пункта политик превращался в беззубую куклу. А имперский дискурс, в свою очередь, привёл крошечную Колхиду к нападению на Цхинвал в августе 2008-го, к вмешательству России и русским танкам в 30 километрах от Тбилиси.
В те тревожные дни многие вспоминали слова Мамардашвили, сказанные около 20 лет назад: «Мне думалось, что раз грузины — жизнелюбы, раз обладая чувством юмора, смогли сохранить сердце и старинный образ рыцарства, значит остались индивидуалистами, скептиками. Значит, их невозможно поработить окончательно. Я это констатировал буквально изо дня в день, будучи в Москве. Вернулся и оказалось, что это было иллюзией, что процесс ментального, психологического, словесного порабощения зашёл слишком далеко».
Когда опасность аннексии отступила, немногие грузины стали свободнее внутренне. К недавнему 90-летнему юбилею Мамардашвили в Грузии не было общенациональных мероприятий. Ведь в Тбилиси националисты никогда далеко не отходили от руля, а Мераб Константинович — чуждый им элемент, шутивший: «Я гражданин мира, а грузином себя чувствую лишь на сексуальном уровне».
Зато Мамардашвили победил на уровне культурном. Он, вероятно, — самый читаемый современный философ в России прямо сейчас.
Это тем более удивительно, что Мамардашвили не писал трактатов. Никаких «апрельских тезисов», никаких дайджестов «для чайников». Всё его наследие — в курсах лекций о европейских философах (прежде всего Декарте и Канте) и романах Пруста, которые он читал студентам в Москве, Тбилиси или Вильнюсе в брежневские годы.
Внутри этих расшифрованных магнитофонных плёнок нет ничего в формате «родился–вырос–прославился». Лектор ставил молодёжи мышление, демонстрируя на их глазах рождение мысли, до того существовавшей лишь в виде набросанной значками мелодии. Как джаз, который он очень любил. И по той же причине не жаловал театр, где слишком многое задано режиссёром.
Для философа Мамардашвили проблема одна — найти себя в этом мире, чтобы этот мир понимать. Уже XX век стал эпохой, в которой нельзя жить, не проделав работу переосмысления. А философия — это техника, способ делать мир приемлемым для обитания человека. Это акт, который состоит в узнавании того, что есть на самом деле.
Одним из своих главных переживаний Мамардашвили называл слепоту людей перед тем, что есть. Мы не можем раз и навсегда извлечь опыт из событий, за которые нам стыдно. Но если этого не делать более или менее регулярно, то все повторится — Гитлер, Сталин, Гамсахурдиа…
Движение чистого разума
Злые языки по сей день говорят, что Мамардашвили — не настоящий философ, а путатель, несущий псевдоинтеллектуальную ахинею, создавая у слушателей сопричастность высокому знанию. Но для кого-то и теория относительности непостижима, и теория эволюции оскорбляет чувства верующих. Онтологические проблемы бытия в принципе не имеют простых объяснений. А этика у Мамардашвили как раз предельно ясна, резка и возвышена.
Человек для него непрерывно возобновляется. Нельзя в ранней юности стать смелым и оставаться таким всю жизнь. «Человек, — говорил философ, — есть усилие быть человеком. Нет усилия — неизбежна деградация». Мамардашвили использовал метафору «нравственных мускулов», которые необходимы, чтобы «поднять» мысль или поступок. Точно так же ребёнку нужны силенки, чтобы поднять стул: «Только посредством мускулов в мире что-то происходит»
Мы живём как бы в двух режимах. Наше повседневное поверхностное существование — это туман, сумерки, где человек постоянно отвлекается и откладывает на завтра то, что откладывать нельзя. Но есть и подлинная жизнь, которую Мамардашвили называл «сознательной». В ней человек совершает редукцию мира, принимая только то, что им через себя пропущено и осмыслено. Только то, что Я.
Психолог Дмитрий Леонтьев формулирует это так: подлинная жизнь существует на волне усилия и может открыться только ангажированному человеку — тому, кто имеет мужество поставить себя на кон в надежде, что произойдёт что-то, что внесёт ясность. И различие людей — то есть равны они или не равны — будет во многом определяться тем, кто совершил усилие, а кто нет. И это уже далеко не добросердечная гуманистическая каша, будто человек прекрасен сам по себе.
Современная философия должна так сориентировать человека, чтобы он мог приостанавливать в себе действие идеологических механизмов. Ещё несколько поколений назад интеллектуальный труд приобрел признаки мануфактуры, сознание людей специально фабрикуется. А Мамардашвили полагал важнейшей задачей каждого —очищение ума от всяких идолов. В реальном мире нет виновников твоих бед и нет награды за какие-то твои достоинства и заслуги.
Профессор советского МГУ и доктор философских наук, он называл культуру областью околомыслия, где люди не существуют в качестве людей. Культура и государство нужны для того, чтобы не было ада, чтобы нас не резали и не убивали. Культура — это спинной мозг, а философия — антикультурная деятельность. В человеке будет человеческое в той мере, в какой он преодолевает механическое существование. И только на фоне риска перестать быть людьми мы можем выдавить из себя что-то стоящее.
Мамардашвили ни в коем случае не самородок без корней. Он как раз очень хорошо вписан в европейскую философскую традицию (восточные практики его не интересовали). Идея собирания себя как миссия зрелой, взрослой личности есть у Юнга. А понятие временения опыта перекликается с древнегреческой «амеханией» — способностью воздерживаться от немедленного реагирования на события.
Почему, например, шекспировский Гамлет — герой? Для него вроде бы всё ясно: надо отомстить коварному дяде. Но делая паузу, собирая себя, принц Датский совершает усилие и живёт подлинной жизнью. Вот и для Мамардашвили понимание порождается не приращением информации, а взглядом на привычную реальность в ином ракурсе сознания.
Иосиф Бродский развивал мысль: хотя этот мир обречён, отдельного человека спасти всегда можно. А Мераб Мамардашвили подобрал инструменты — ясное сознание, точное мышление, мужество и усилие. Он считал недостойным мужчины искать счастья, которого нет на земле. Но есть покой и воля, есть великодушие и защитная плотина привычек, единственно за которой и создавался кованый стиль настоящих мужчин прошлого. Из всевозможных каст он признавал только деление людей на светлых и тёмных: «гониэри» и «угоно» — по-грузински это звучит лучше, чем по-русски.
