В декабре Роман Борисович отметил 80-летие. Его любят миллионы зрителей, но мало кто знает, что Громадский в полном смысле слова родом из блокады. Все те жесточайшие 872 дня он прожил в Ленинграде.
— Роман Борисович, вас назвали в честь дяди?
— Мой дядя, Роман Владимиров, был большой партийный и политический деятель. По крайней мере, в масштабах российского Северо-Запада. В Ленинграде он возглавлял Московский райком партии, а потом его направили в Петрозаводск, и он возглавил правительство Карелии. В июле 38-го дядя Рома приехал с работы домой, сел обедать и вдруг вспомнил, что закончились папиросы. Киоск был рядом, и дядя Рома выскочил из дому в чём был. В домашних тапочках. Вернулся он не то, что домой — в Ленинград! — уже в других «тапочках» в 54-м году. Вначале были лагеря, потом его расконвоировали, и дядя работал в Инте инженером, директором шахты. После реабилитации в Ленинграде ему сразу предоставили хорошую квартиру, предложили достойную работу.
Мальчишкой я приставал к нему: «Дядя Рома, ты отсидел! А вот как ты смотришь на такие-то события из нашей истории?..» «Рома, — говорил он, — не в твоём возрасте мы с тобой должны разговаривать на подобные темы. Вот отслужишь армию, тогда и поговорим…» Роман Владимиров был интеллигентный, хорошо образованный партийный деятель. И добрейший человек. Вся наша многочисленная родня боготворила его.
— В киноэпопее «Блокада» вы сыграли роль секретаря Ленинградского горкома партии Алексея Кузнецова. Наверное, это не случайно?
— В «Блокаду» меня пригласили на другую роль. Но стоило мне появиться в киногруппе, как режиссёр Михаил Иванович Ершов аж подпрыгнул: «Мать твою перемать! Мы не можем найти Кузнецова! Вот же он!» Я знал, что внешне похож на второго после Жданова человека в блокадном Ленинграде. Меня утвердили без всяких проб и разговоров. Кузнецова я, естественно, не знал и «живьём» его никогда не видел. Но я ничего придумывать и додумывать не стал. Я играл Кузнецова, а передо мной стоял светлый образ дяди Ромы.
Много кривотолков ходит вокруг самого фильма. «Правда показана — неправда показана»… Миша Ершов и не мог «Блокаду» снять другой. Съёмки курировал Ленинградский обком партии. Первый секретарь обкома Григорий Васильевич Романов лично отсматривал отснятый материал и говорил, что так, что не так. Как он скажет, так и было. И попробуй плюнуть против ветра.
Мама любила меня и смотрела все мои премьеры, но на «Блокаду» не пошла. «Я не смогу пережить весь этот ужас ещё раз…» Потом, когда «Блокаду» уже показывали по телевизору, она всё же посмотрела. «Рома, всё было гораздо страшнее! Гораздо! И мародёрство было, и человечину ели и не гнушались…»
Сейчас, когда во мне 120 килограммов чистого веса, мне даже неловко говорить, что я блокадник. Не поверят же, что до школы я страдал рахитом, ноги были кривые, а живот большой.
Помню я себя с пятилетнего возраста, и о блокаде, конечно же, знаю по рассказам взрослых. В первую очередь, мамы. Мама вспоминала, как однажды в самое тяжёлое время выменяла отцовские бурки (была такая зимняя обувь) на килограмм яичного желтка. А яичного желтка оказалось… только небольшой слой, всё остальное — детская присыпка. «Я думала, с ума сойду от такой наглости!», — признавалась наивная моя мама.
От голода умерла бабушка. И нас с сестрой не спасла бы мамина рабочая карточка. Выжили мы благодаря отцу. Он воевал на Невском пятачке и с каждой оказией переправлял нам то кусок хлеба, то котелок с кашей. И всё доходило до нас! Мама, конечно же, работала — у неё была рабочая карточка. Дед умер, бабка умерла. А мы с сестрой остались живы…
Мама меня называла кормильцем и спасителем. «А спасителем-то почему?», — спрашивал я. «Ой, — говорила, — это страшная история»
На углу улиц Пушкарской и Олега Кошевого (в 1923–1944 гг. улица носила имя Розы Люксембург; ныне она, как и до революции, Введенская — В. Ж.) до войны стоял большой шестиэтажный дом. В этом доме мы и жили: бабушка, мама, старшая сестра и я. Жили на последнем этаже.
У мамы с бабушкой всё было, если можно так сказать, расписано по ролям. Как только раздавался сигнал воздушной тревоги, бабушка занималась моей сестрой, мама занималась мной. Мне было шесть-семь месяцев. Бабушка одевала Нонку, мама пеленала меня, и они вместе с нами бежали в бомбоубежище.
И вот очередной налёт. Бабушка занимается моей сестрой, мама занимается мной. Бабушка быстро Нонну одела, они вышла из квартиры на лестничную площадку, ждут маму со мной. А нас всё нет и нет! Бабушка врывается в квартиру: «Варвара! Налёт! Ты что, хочешь, чтобы нас накрыло здесь!» А мама говорит: «Посмотри на этого идиота! Он весь обоср…!» А я с ног до головы опростался! Откуда только оно взялось?! Наверное, организм отреагировал на горькое материнское молоко. «Я же не могу с ним с таким идти в бомбоубежище! Я должна его хотя бы обтереть и перепеленать, тогда мы побежим» И бабушка с Ноной вернулись в квартиру.
В тот момент, когда мать меня приводила в порядок, ухает авиационная бомба прямо в наш дом! Бомба попадает в лестничный пролёт и, не разорвавшись, на уровне второго этажа застревает. То есть, не произойди со мной этой неприятной истории, мы бы с шестого этажа бежали по лестнице и, естественно, остались бы навсегда под её обломками. Поэтому, когда мама называла меня спасителем, я всегда говорил: «Надо делать всё вовремя! И тогда всё будет хорошо»
Блокада. Ужасней ничего наш народ не испытывал. Ничего страшнее не было.
В связи с разговором о блокаде, я хочу рассказать историю, характеризующую русского человека.
Я помню Невский 45-го года, он весь был в лесах. Невский восстанавливали пленные немцы, солдаты и офицеры, были они в своей форме. Их, по сути дела, никто не охранял. Пленные часто ходили по квартирам и, как ни странно, не просили есть — предлагали всякие поделки. Из гильз они делали зажигалочки, из деревяшек — какие-то куколочки, ещё чего-то. Выучив несколько фраз по-русски, предлагали нам всё это и просили дать им копеек десять или сколько-то. «Нас скоро отпустят домой, и нам бы хотелось привезти сувенир»
Я не знаю, как в других домах, но в нашем доме никто не плевал им в лицо. Не могу объяснить по какой причине. Не было ни одной семьи, которая не потеряла бы в это страшное время кого-нибудь. А то и всех. И всё-таки ленинградцы не могли себе позволить плюнуть пленному в лицо. Кто-то говорил с ними, кто-то просто закрывал дверь, но никто никого не оскорблял. Ну, не солдаты же политику делают! Вот это мне очень врезалось в память. Хотя я помню, как через весь город маршировала колонна, высшие офицерские чины, на площадь Калинина. На казнь мама меня не пустила. Их там вешали, да я и сам побоялся бы на это смотреть…
Фото Юрия Богатырёва (предоставлено театром «Балтийский дом»)
От редакции
Сегодня, накануне 77-й годовщины полного освобождения Ленинграда от вражеской блокады, мы публикуем небольшой отрывок — из только что напечатанной книги известного петербургского журналиста Владимира Желтова «Узелки блокадной памяти».
В этом объёмистом томе автор собрал рассказы о блокаде, которые он записывал на протяжении более полувека. Здесь, под одной обложкой, около пятидесяти рассказчиков — писатели Даниил Гранин и Даниил Аль, оперные певицы Галина Вишневская и Елена Образцова, артисты Лариса Лужина и Иван Краско, хореограф Михаил Бучкин и учёный-нефтехимик Владимир Инчик, а также десятки других, чьи имена не всегда известны широкому читателю, но чья память не менее точна и пронзительна.
Зачастую эти рассказы о блокадных днях трудно назвать воспоминаниями. Скорее это исповеди об увиденном и пережитом. Исповеди, которые люди доверили своему собеседнику, потому что глубоко уважали его и высоко ценили как профессионала.
Теперь Владимир Желтов доверил эти исповеди читателям своей книги. Но не только. Каждый рассказ и каждая судьба пропущены «через себя». Не случайно Владимир Григорьевич признаётся, что мысленно называл эту свою работу «моя блокадная книга».
