С легендарной ленинградской актрисой Ниной Николаевной Казариновой я встречался с подачи другой ленинградской легенды — Евгения Линда, создателя уникального музея школы №235 «А музы не молчали…».
Евгений Алексеевич говорил:
— Казариновой девяносто, а она всё тот же боевой мальчишка, какой запомнилась не одному поколению зрителей ленинградского ТЮЗа.
С этих слов, переданных мною фактически дословно, и началось моё знакомство с выдающейся тюзянкой-травести, народной артисткой России.
— Подобная характеристика была бы лестной и в более юном возрасте, не правда ли? — заметил я. (Казаринова свой возраст не скрывала.)
— Я ещё ого-го! Вокруг меня всё крутится — как и раньше!
Мы встретились у неё дома, на улице Пестеля, в коммунальной квартире. Нина Николаевна провела меня в комнату, которую выхлопотал ей Александр Александрович Брянцев.
Комната оказалась большая, с высоким потолком, не заставленная, не загромождённая. Как говорится, ничего лишнего. В такой обстановке обычно обитают люди, не особо озабоченные бытом, поскольку бóльшую часть времени проводят вне дома.
Нина Николаевна подготовилась к моему приходу. На диване разложила книги — о ТЮЗе, об Александре Брянцеве, о Леониде Макарьеве, Николае Черкасове, о войне и блокаде. Прислоненные к спинке дивана стояли два или три картонных стенда с фотографиями, вероятно, бережно сохраняемые после какого-то юбилея. Я принялся рассматривать фотолетопись, называвшуюся «Путь актрисы Н.Н. Казариновой».
Нина Николаевна как ребёнок радовалась (в таких случаях обычно пишут: чуть не прыгала от радости!), когда я ей говорил:
— Такой я вас помню! В «Белеет парус» тоже…
И ничуть не смутилась, когда я честно признался:
— А на этих фотографиях никого не узнаю…
— Ничего удивительного! Это Пермь. Я же не петербурженка — пермячка.
И последовал рассказ.
— Мама у меня была белошвейкой, шила бельё на продажу. Папа — слесарь, работал в мастерских позже ставших называться Шпагинскими. Папа умер в 18-м году, и мама отдала меня, старшую, в няньки в деревню — нужно было ещё четверых, мал мала меньше, поднимать.
Когда я училась в 17-й гимназии, в Пермь приехал Борис Михайлович Никитин. Бывший актёр, он организовал самодеятельный ТЮЗ. Объявили набор. Я побежала сразу же. А то как же — чтоб без меня какое дело обошлось!..
Отбирали ребятишек, просматривали в подвале Центральной библиотеки. Выхожу на авансцену, а что делать не понимаю. Вдруг, сама не знаю почему, закричала:
— Двигаться, двигаться, двигаться!
В приёмной комиссии заулыбались:
— Возьмём эту девочку, у неё хоть голос есть.
Голос у меня до сих пор звонкий, мальчишеский, а весь мой внешний вид тогда настолько напоминал мальчишку, что я сразу стала играть Тома Сойера, Гекка Финна.
Семерых тюзян решили по путёвкам комсомола послать в Ленинград в Техникум сценических искусств (потом он станет Театральным институтом театра, музыки и кинематографии, знаменитым ЛГИТМиКом).
Борис Михайлович пришёл к маме:
— Я вас прошу, не закрывайте дочке дорогу.
Экзамен и конкурс выдержали четверо — Вася Костенецкий, Оля Оборина, Катя Зорина и я.
Студенткой я мечтала о Пушкинском, бывшем Александринском, театре, намеревалась сменить Екатерину Павловну Корчагину-Александровскую. А сменила Клавдию Васильевну Пугачёву, ведущую артистку ленинградского ТЮЗа!
— Куда ты собралась — в Александринку? Твоё место в ТЮЗе! — Сергей Эрнестович Радлов, он у нас преподавал, надел мне на голову кепку задом наперёд, одёрнул козырек. — Вылитый Джекки Куган*! (американский актер, вошёл в историю как первый ребёнок, признанный кинозвездой. — В. Ж.).
В ТЮЗе Леонид Фёдорович Макарьев, тоже, кстати, пермяк, спросил:
— Что вы умеете делать? Петь умеете?
— Не умею.
— Может, тогда что-то нам прочтёте?
— Нет, я ничего не выучила.
— Зачем же вы пришли в театр, раз ничего не можете?
Я возмутилась:
— Как это ничего не могу! Могу станцевать, — и сплясала барыню.
Макарьев повернулся к Брянцеву, создателю и директору ленинградского ТЮЗа:
— Александр Александрович, ничего не умеет, ничего не знает, но… какая нахалка. Ах, какая нахалка! Берём?
Это было позже…
В техникуме мне неожиданно говорят:
— Нина, ты и заочно доучишься. Освободи койко-место в общежитии.
Для кого-то понадобилось, значит. А мне куда деваться? Перетащила я в тюзовский вестибюль топчан, керосинку, этажерку с книгами. Сижу. Мимо Брянцев проходит:
— А ты что тут, красавица, делаешь?
— Александр Александрович, мне негде жить.
Брянцев — к жене, Елена Михайловна тоже в ТЮЗе работала. Возвращается:
— Ну, Нина, возьми что полегче и пошли.
— Куда?
— Идём-идём. Поживёшь у нас. Вместе с воспитанницей моей жены, её зовут Женей, она из детского дома.
Мы с Моховой, где тогда находился ТЮЗ, проходными дворами вышли на Фонтанку, 22, к его дому.
Три года прожила я у них. Александр Александрович с женой и сыном Шуркой ютились в двенадцатиметровой комнатке. Сам он спал на полу, а свой огромный диван уступил двум бездомным актёрам — Горину и Грину.
Только, когда вышла замуж за осветителя Алексея Кузьмина, любимого гитариста Александра Александровича, я съехала от Брянцева. У нас появилась комната.
Дебютировала я ролью китайского мальчика. Для занятий со мной из цирка пригласили жонглёра — по роли мне нужно было тарелки подбрасывать, фокусы показывать. Но роль я завалила совсем не потому, что не обучилась этим премудростям.
— Завалила, ну и завалила, — сказал Брянцев. — Наплевать!
Следующая роль, школьницы-комсомолки, далась мне легко. Но это не значит, что сыграла я её хорошо. Потом Леонид Фёдорович Макарьев в спектакле по пьесе Гераскиной «Вступая в жизнь» дал мне роль учительницы Марии Ивановны. Получилась она у меня ещё хуже, чем комсомолка.
И тогда пошли дорогие мои мальчишки. Кто-то обо мне сказал (или написал?): «Нина Казаринова открыла эпоху травести». Это не совсем так. Вернее, совсем не так. Я была всего лишь одной «из», но, наверное, не худшей актрисой этого амплуа.
Свыше пятидесяти мальчишек сыграла. Последний по времени и самый любимый — Васька в «Именем революции». Как вы думаете, сколько лет мне на этой фотографии? Двадцать? Не льстите! Шестьдесят!.. «Черемыш — брат героя» — заглавная роль. Ваня Солнцев — в «Сыне полка». Гаврик — в «Белеет парус одинокий», Митя — в «Дубровском». И, само собой разумеется, — Гек Финн, Володя Дубинин, С ёмка – «Удивительный заклад» (ох, как я любила эту роль!). Ещё один Сёмка — Будённый (спектакль «Детство маршала», поставленный по книге Игоря Всеволожского, у ленинградской детворы пользовался большой популярностью).
А сколько замечательных ролей у меня было на радио! С какими режиссёрами я работала! Михаил Викторович Чежегов, Владимир Платонович Кожич!.. Роли они мне давали посерьёзнее, чем Марии Григорьевне Петровой. (Актриса, обладательница редкого по тембру и выразительности голоса, легенда ленинградского радио. — В. Ж.).
Тюзовские шефские бригады ездили по всей стране. Из довоенных поездок вспоминается вот какой интересный случай.
Послали нас с концертами на Беломорканал. О нём говорили, как об одной из строек коммунизма, но строили-то его зэки. После выступления подходит к нам девушка, из заключенных:
— Не женится ли на мне кто из артистов?
Мы опешили. А она давай объяснять: вступивших в законный брак освобождают досрочно. Желающих жениться артистов, естественно, не нашлось. А помочь человеку хотелось. И я предложила:
— Может, у вас здесь сыщется друг? Мы тогда поговорим с начальством…
Друг сыскался. Они поженились. Молодожёнов освободили. В дальнейшей жизни всё у них было хорошо, и дети были. И ещё долго слали они нам в ТЮЗ благодарственные письма.
А потом был 41-й год. 22 июня (или на следующий день?) в театре состоялось собрание коллектива. Директор Алексей Павлович Линд призвал мужчин записываться добровольцами. Первым записался сам. Мужчины записались все.
Брянцев был взволнован и растерян:
— На кого вы театр оставляете?
Когда записалась я, он обречённо спросил:
— Ты-то куда?..
Открывая новый сезон, Брянцев обратился к труппе:
— Именно сейчас мы, как никогда, призваны сохранить чистоту детства…
Мы продолжали играть спектакли, иногда по два в день. Объявлялась воздушная тревога — зрителей организованно выводили из зала и вели в бомбоубежище, а мы, актёры, как были, в костюмах и гриме, поднимались на крышу тушить зажигательные бомбы. После отбоя воздушной тревоги зрители возвращались в зал, и спектакль продолжался.
В каких-то случаях тревога оказывалась затяжной, и досматривать спектакль детишки приходили на следующий день. Так, «Кощей Бессмертный» шёл три дня.
Организовывались концертные бригады, которые выезжали на фронт. По мере приближения врага к Ленинграду число тюзовских фронтовых бригад выросло до восьми — нужно было везде поспеть.
Едем мы как-то на передовую с концертом, с нами — военный, попутчик. Он торопился:
— Вы знаете, я пересяду, вон та машина вроде бы быстрее движется.
Пересел. И на наших глазах ту машину снарядом разнесло в щепки…
Для фронтовиков я подготовила специальный номер, играла подростка Никиту Величко. Однажды переоделась в землянке в Никиту, а на импровизированную сцену не пройти. Выход Казариновой, а меня нет! Макарьев забеспокоился, пошёл узнать, в чём дело. Казаринову часовой не пропускает:
— Пацан, ты куда?!
В конце июля в здание ТЮЗа попала большая бомба, часть дома была разрушена, но театр уцелел, и мы продолжали работать. Потом была ещё одна бомба. А в ночь на 7 ноября — как «подарок» к очередной годовщине Октябрьской революции — бомба угодила в военный госпиталь на противоположной стороне Моховой и не взорвалась. Саперы сказали: бомба эта — замедленного действия, она может рвануть в любой момент. И ТЮЗ закрыли.
В 42-м театр эвакуировали на Урал. Уже через полтора месяца мы показали первый спектакль на сцене Березниковского драмтеатра — «Кот в сапогах». Вскоре после освобождения Ленинграда от блокады Александр Александрович Брянцев начал хлопотать о возвращении ТЮЗа, и с началом учебного года мы уже играли спектакли на Моховой.
…С ТЮЗом я рассталась 1 января 1975 года, в 68 лет. Под занавес сыграла женскую роль — тётю Дашу в спектакле «Трень-брень».
Честно скажу, я довольна, что так прожила жизнь. Ни разу не пожалела ни об одном своём поступке. А оттого, что своим творчеством смогла доставлять людям, детишкам, в первую очередь, радость, — я счастлива.
Иду по улице… ещё недавно, когда выходила из дому сама…
— Здравствуйте, Нина Николаевна!
Я прошу:
— Подойдите поближе, я плохо вижу. Кто вы?
— Да вы нас не знаете, мы ваши юные зрители. Пригляделась: ничего себе юные!.. Зрителям моим лет по шестьдесят-семьдесят…
Если за мной присылают машину, я еду с шефским концертом. Куда позовут. Показываю фрагмент из «Паруса одинокого». Оставшись без партнёра… кого я теперь буду искать?.. приспособилась играть одна: «Го, Гаврик!» — «Го, Петька! Здорóво! Куда идёшь?», ну и так далее.
…Нина Николаевна Казаринова умерла в 1999 году.
От редакции:
Это отрывок из вышедшей в прошлом году книги известного петербургского журналиста Владимира Желтова «Узелки блокадной памяти».
Под одной обложкой автор собрал рассказы о блокаде, которые записывал на протяжении более полувека. Здесь около пятидесяти рассказчиков — писатели Даниил Гранин и Даниил Аль, оперные певицы Галина Вишневская и Елена Образцова, артисты Лариса Лужина и Иван Краско, хореограф Михаил Бучкин и учёный-нефтехимик Владимир Инчик, а также десятки других, чьи имена не всегда известны широкому читателю, но чья память не менее точна и пронзительна.
Зачастую эти рассказы трудно назвать воспоминаниями. Скорее это исповеди об увиденном и пережитом. Исповеди, которые люди доверили своему собеседнику, потому что глубоко уважали его и высоко ценили как профессионала.
Теперь Владимир Желтов доверил эти исповеди читателям своей книги.
Каждый рассказ и каждая судьба пропущены «через себя». Не случайно Владимир Григорьевич признаётся, что мысленно называл эту свою работу «моя блокадная книга».
