Мой собеседник — один из самых известных писателей-документалистов в России. И мне особенно приятно отметить, что недавно его литературная работа отмечена престижной петербургской премией им. А. Беляева.
— Вячеслав Михайлович, вашу книгу «Джордж Оруэлл. Неприступная душа» критики и читатели называют культовой. А чем она стала для вас? Ведь перед автором биографии всегда стоит множество этических проблем. Как соотносить себя с героем — на равных, с высоты своего времени? Где границы личной, интимной жизни героя, за которые нельзя переступать? Как бы воспринял герой такую-то оценку, такую-то фразу?..
— Любую строчку, написанную вами, Сергей, мной, или кем-либо из пишущих, можно назвать «итогом». Для кого-то это «Бим-бам-бом, пишу тебе в альбом. / Что писать тебе в альбом, право я не знаю, / разве счастья пожелать — / от души желаю!» (так в начале прошлого века писали нетребовательные к жизни девицы), а для кого-то — и кудрявая строка «Как я провел этим летом…» Разве не итоги?
Для меня все написанные книги — итог. Как бы точка прожитого. Я вообще думаю, что писать надо так, словно это последнее твоё общение с бумагой, или, по нынешнему, — с клавиатурой. А над биографией Оруэлла я работал и календарные пять лет и, можно сказать, почти полвека. От первого прочтения полуслепой машинописи его романа «1984» в 1970-м, до диссертации об антиутопиях в 1985-м, до публикации своих переводов романа «1984» и сказки «Скотный двор» в 1990-м, до статей в «Иностранке» в 1992-м. Наконец, до последнего полосного материала об Оруэлле в «Российской газете» в 2013-м, аккурат к 110-летию писателя. После этого мне вдруг позвонил директор издательства «Молодая гвардия» с предложением написать об Оруэлле книгу.
Думаете, обрадовал? Испугал! Я неделю отказывался. Мало того, что я почти забыл английский, не следил за научными публикациями о нём (а только его биографий к этому времени насчитывалось больше десятка), так я ещё понимал как раз то, о чем вы спрашиваете: как соотнести себя с человеком, который в рейтинге книг «всех времён и народов», составленном журналом Newsweek в 2000-м, стоит на втором месте, сразу после Льва Толстого. Там Гомер на восьмом месте, Данте на десятом, Свифт, боготворимый Оруэллом, — на двенадцатом!
Как писать о таком? Тем более, что я был согласен с мыслями умных людей, — писать биографии дело безнадежное. Это, говорят, «профессия-наука-искусство невозможного». Как заметил как-то Клод Леви-Стросс — жернова между историей, «которая больше сообщает, нежели поясняет, или же… больше поясняет, нежели сообщает…» И победило во мне не честолюбие или профессиональный азарт, а — некое давнее желание расквитаться с «моей эпохой»: с собственными иллюзиями моими (я семь лет прожил ещё при Сталине), с мученическими и великими временами, выпавшими на долю наших родителей, с верой и неверием в прокисшие «истины», с бравадой и цинизмом газетной зрелости, наконец, с безднами перспектив страны, да и мира в целом.
Да, книга писалась, как последняя. Два года я собирал материал (помните те десять биографией его?) и вообще всё, что можно было найти про него. Потом, ещё не веря себе, больше года писал конспект книги, который оказался вполовину больше окончательного варианта, и лишь потом — сам текст. Мыслите? Так что второй раз в этот ад я, поверьте, не кинусь больше никогда…
Что же касается этических проблем, о которых вы говорите, то история литературы и, в частности, написанные до того книги о поэтах и прозаиках, научили меня простой истине: великому человеку не помешают даже сомнительные сплетни и досужие наветы — он всё равно останется в истории Мандельштамом, Хлебниковым или Цветаевой. Они впечатаны в вечность.
Вот почему я считаю (кстати, вслед за Вересаевым, недюжинным, заметьте, биографом Пушкина и Гоголя), что писать о человеке можно всё, что про него узнал. Не оглядываясь на «этичность»! Ведь то, чем оперирует биограф, написано или сказано уже до него — родными, друзьями героя, свидетелями, исследователями и даже исследователями исследователей. Тебе остается лишь трактовка собранного материала.
И вот тут надо сказать вещь важную. Ибо трактовка зависит от меры твоего понимания этого материала, а та в свою очередь — прямиком от меры личности биографа. Каков ты, такова будет и книга твоя о ком-либо. Отдавая на суд читателя своего героя, ты фактически отдаешь на суд себя любимого…Разве не так?
— В одном интервью вы говорили, что Оруэлла люди воспринимали по-разному. С одной стороны — «солдат неудачи», «вырожденец-интеллигент», «политический вуайерист», «изгой-любитель». С противоположной — «мудрец ХХ века», «пророк завтрашнего дня». А кто Джордж Оруэлл для вас?
— Он — поперечный человек, не продольный. Редкий и безумно интересный тип!
Я поясню. Помните, Велимир Хлебников делил писателей на «словачей» и «делачей», а вообще людей — на «изобретателей» и «приобретателей». Помните, наконец, смешной эпизод, когда Мережковский и Гиппиус увидели в каком-то ручье в Альпах водяных пауков, и он в восторге заорал: «Зина! Они — против течения! Они совсем как мы с тобой…» Вот и Оруэлл интересен тем, что всегда был, скажем так — поперёк. Против общих мнений и господствующих идей, против идеологических течений и всевозможных «измов», против групп, кланов, авторитетов, против врагов и даже друзей.
Это всё — в его пяти романах, в его дневниках, в его тотальной, просто ковровой публицистике, которая, кстати, занимает почти 12 томов из 20-томного полного собрания сочинений. Это — бунт, и не «бунт на коленях», как съязвил однажды, кажется, Маркс, а бунт во весь свой двухметровый рост. Оруэлл всегда противоречил собеседникам, заметил один его друг, всегда был третьим в споре двух, и порой, к концу спора, начинал даже противоречить себе — тому, с чего начал спор.
Ну, можно ли не влюбиться в такого? Он ведь и социалистом стал (о чем мало у нас знают), отрицая общепринятое в те годы представление о социализме. «Беглец из лагеря победителей», как выразился о нём другой его друг. «Беглец» во времена конформизма, приспособленчества, интеллектуального лакейства, когда к «победителям», к силе, власти, да просто к коллективу, как раз льнули и притирались, пытаясь сообща схватить Бога за бороду. А он не только открыто переходил в «лагерь побеждённых», но и не стеснялся покидать его, когда «побеждённые» вдруг становились «победителями», усваивая отвратительные черты свергнутых.
Справедливость, по его мнению, плохо уживалась с самодовольством любых победителей. Тогда он не только предпочитал «бегство» к одураченным, осуждённым и загнанным, но и в отличие от сотен романистов делал это не фигурально, не умозрительно, а открыто, вживе. Переодевался нищим и на полгода, на год уходил к бомжам под лондонские мосты, лез, скрючившись, в забои к бедным шахтёрам и первым отправлялся на фронты Гражданской войны в Испании.
Вот уж впрямь «проходимец», как звали его в СССР. А он, ненавидя «хозяев жизни», лживых политиков, хитроумных интеллектуалов, писателей, знающих, «где деньги лежат», хотел быть голосом молчаливых жертв — детей, китайских кули, судомоев, безработных, бродяг, приговорённых колонизаторами к повешению, и борцов, осуждённых революционными трибуналами к расстрелу.
И всё это при поразительной цельности натуры. От первого слова (вообще первого в жизни) «скотство», которое он произнёс в годовалом возрасте, свалившись из окна на даче, — до «Скотного двора», от признания «морально отвратительным» годового дохода в 200 фунтов (при жизни-то в бедности) — до личного лозунга: «Быть честным и остаться в живых — это почти невозможно…»
Поперечный человек! Еретик! Он же прямо написал как-то: «Если ты в меньшинстве — и даже в единственном числе — это не значит, что ты безумен. Есть правда и есть неправда, и если ты держишься правды, пусть наперекор всему свету, ты не безумен…» А про него столь же прямо написал один из его начальников на радио: «Он кристально честен, поэтому в прежние времена его либо причислили бы к лику святых, либо сожгли бы на костре» Да и как к писателю к нему вполне приложима шопегауэровская максима, что талант лучше всех попадает в цель, а гений — в цель, которая и не видна другим.
И, конечно, интересна эволюция взглядов на него в СССР и в России. Помню, ещё в диссертации об антиутопиях (Замятин, Хаксли Оруэлл), которую я защитил в 1985-м, я пришёл к выводу, что и утопии (тысячи написанных к тому времени книг), и антиутопии, как необыкновенный и удивительный жанр о будущих обществах, имеют свойства менять своё значение через 10 лет, через 100.
В «Городе Солнца» Кампанеллы, которая считалась не просто «коммунистической утопией», а составной частью, представьте, всего марксизма, описывались бараки, в которых будет жить будущее «светлое общество», и, вообразите, обязательное правило, чтобы умных женить на глупых, толстых на тощих и т.д. — для улучшения человеческой породы. Но разве с нынешней точки зрения это не чистейший фашизм? Вот также и с классическими антиутопиями. Автор изображает будущее общество, исходя из того современного общества, в котором обитает. Но жизнь корректирует мечтания или страхи его, и книги «читают» уже не так, как мыслилось автором при написании.
С романом «1984» произошло даже нечто худшее. Оруэлл дважды перед смертью сказал, что его роман не про СССР, что подобное может произойти в любой стране и в родной ему Англии, но идеологам Запада было выгодно использовать книгу в начавшейся «холодной войне» именно как «картинку» про социализм.
Я помню своё ощущение при первом прочтении этой книги — это однозначно «про нас», про наше «закрытое общество», про наш «тоталитаризм». Какие-то частности не совпадали, вроде «Антисексуальной молодёжной лиги» или «двухминуток ненависти», но всё остальное было в точку. А кроме того, мы совсем не знали Запада, мы судили о нём по красивым фотографиям в журнале «Америка». Вот, дескать, она жизнь свободного человека — состоятельность, свобода, демократия.
Разве мы знали тогда, что мудрейший Бернард Шоу ехидно сказал, что «демократия — это воздушный шарик, который висит у вас над головами и заставляет глазеть вверх, пока другие люди шарят у вас по карманам»? Разве мы верили своим же газетам про «акул капитализма»? Разве мы догадывались, что Довлатов, пожив в Америке, с грустью признается в одном письме (оно опубликовано), что всё, что писала «Правда» о США, — «оказалось правдой»?
Ну и не знали мы, разумеется, что этот «прислужник капитализма» и «лазутчик реакции», как звали Оруэлла в СССР, представьте, любил и уважал русский народ. Там нет никаких «гомосоветикус», спорил он с друзьями, там, в СССР, живут «нормальные, полноценные люди». Он ведь был влюблён в русскую женщину, он спас одного русского друга в Испании, а другой — спас его. Он переписывался с нашими эмигрантами, а на тумбочке, рядом с кроватью на которой он умер, так и остались лежать книги и о Сталине, и о России — всё, что интересовало его до последней минуты.
Помню, в 1990-м первым звоночком к истинному пониманию писателя стала для меня реплика в большой моей беседе для радио с покойной ныне Викторией Чаликовой, лучшим знатоком Оруэлла. В разговоре о тоталитаризме и романе «1984», когда я сказал, что хотелось бы побольше знать о самом авторе, она вдруг сказала: «Честно говоря, мне бы не хотелось, чтобы наше общество прочитало и осмыслило Оруэлла до дна». Она сказала, что это вряд ли понравится «идейному авангарду» нашего общества.
Она имела в виду глубокие «социалистические убеждения» писателя, о которых мы, разрушители социализма, в ту пору не знали ни-че-го. Ни того, что за Оруэллом с 20 лет была установлена слежка как за «красным», ни того, что он впрямую звал к социалистической революции, к разгону парламента, к баррикадам в Лондоне в годы войны. Да и «Скотный двор», написанный в те же годы, — великая сатира на построенный у нас «социализм» — был написан именно потому, что «сталинский социализм» он, социалист по убеждению, не считал социализмом.
Да, антиутопии, как и утопии имеют свойство менять и своё значение, и свой изначальный посыл. Ныне, хлебнув капитализма, мы иначе читаем его роман «1984». Да и на Западе его ныне воспринимают иначе.
Знаете ли вы, что «Скотный двор», великая сказочка, которая долгое время была включена даже в школьные программы Англии и Америки, ныне из этих программ вышвырнута — слишком похоже оказалась на то, что творится ныне в «свободном мире»? Знаете ли вы, что когда газета «Гардиан» в 2013-м, к юбилею Оруэлла, спросила своих читателей, на что похож мир романа Оруэлла «1984», 89 процентов англичан, сказало: «писатель изобразил наш сегодняшний, британский мир»?
Какая уж там демократия, права человека, всеобщая справедливость и т.д.! А ведь Оруэлл и это предсказывал в своих предсмертных статьях, в частности, утверждая, что фашизм в будущем может принять любые формы, им может стать даже «стопроцентный американизм», если в США его достигнут.
— Сегодня образованность и умение мыслить в общей массе падают, язык скудеет, нравственность для многих уже чужое, иностранное слово, человек ощущает себя свободным в несвободе… Как по-вашему, почему опасения Оруэлла сбываются?
— Да, Оруэлл — пророк. Вылущивая подмеченные им в романе тенденции, я насчитал его 14 скрытых прогнозов нашего времени.
Свёртывание и уничтожение демократия (1). Тайные договорённости правительств и «внутренних партий» (2). Власть могущественных корпораций, т.е. олигархический коллективизм, сращивание капитала с властью (3). Поиск и навязывание нациям внешних врагов (4). Искажение реальности, другими словами — замалчивание простых истин (5). Тотальный контроль над СМИ (6). Переписывание истории (7). Постоянная слежка за каждым (8). Двоемыслие или, если хотите — «двойные стандарты», столь знакомые нам ныне (9). Уничтожение культуры (10). Сужение образования (11). Препарирование языка общения — новояз, «вау» и прочие прелести (12). Сексуальная революция (13). И, наконец, генная инженерия — вспомните, как главный палач в романе говорит пытаемому: «Мы вырвем с корнем половой инстинкт, мы отменим оргазм, наши неврологи работают над этим…» (14).
Разве всё это мы не видим нынче? Разве не знаем, к примеру, как планомерно, настойчиво уничтожается даже обычная семья? Все эти трансгендеры, ЛГБТ, «родитель № 1»… А ведь та же Чаликова ещё когда говорила мне, что Оруэлл настаивал: «Настоящая (мещанская) семья — это не только не опора тоталитаризма, это то единственное, что может противостоять ему». То есть — последний очаг сопротивления! Очаг — в прямом и переносном смысле.
Впрочем, всё это только верхний слой пророчеств Оруэлла. На деле всем своим творчеством он, если хотите, очертил три безнадёжных (я их называю заколдованными), круга развития современного мира. Вот откуда человечеству просто так не выбраться.
Оруэлл писал, например, что без воспитания прогрессивного человека невозможно прогрессивное общество. Но ведь и без прогрессивного общества невозможно воспитание прогрессивного человека. Разве не круг?
Оруэлл был убеждён, что большие массы не способны на восстание — им нужны вожаки, которые бы их вдохновляли и объединяли. Но в «Скотном дворе» доказал: как только эти вожаки приходят к власти, они неизменно перерождаются и превращаются в тех, кого надо свергать. Опять круг
Наконец, парадоксальный лозунг партии в романе: «Война — это мир!» Разве это — не вечный круг? Ведь в каждом перемирии обязательно заключены будущие войны. Специалисты пишут, что в позорном Веймарском мире было изначально заложено 13 будущих войн, в том числе Вторая мировая. Да и в мире 1945 года, подписанном союзниками с немцами, были изначально «припрятаны» десятки будущих войн, включая «холодную войну». Вот уж круг так круг!
Я, кстати, ахнул, когда узнал, что девиз американских военных лётчиков — «Мир — наша профессия!» Это их-то профессия — отбомбивших десятки стран после Второй мировой, не говоря уж о последних — о Югославии и Афганистане.
Так что всё, буквально всё не просто с современным Оруэллом. Да прочтите хоть недавно выпущенный у нас толстенный том американца Дж. Голдберга с куда как красноречивым названием «Либеральный фашизм. История левых сил от Муссолини до Обамы»!
Но больше всего я страшусь «электронного концлагеря», который исподволь готовят миру «хозяева жизни». Оруэлл не дожил до интернета, но «концлагерь» в виде трёх супердержав на планете в романе изобразил.
Боюсь, что к этому во всём мире дело и идёт. Чтó рядом с этим «мудрецы» из Римского клуба конца 1990-х или тот же Клаус Шарп с его «цветными революциями», да и новомодный Шваб — с его «глобалистикой», ведущей прямиком в царство Оруэлла? Ведь именно инет, чипирование людей и прочие новые «штучки», введённые под видом «вашего же блага», не только закабалят каждого, но превратят мир в реальную антиутопию, которая будет похлеще оруэлловской Океании. Вспомните ковид-репетицию. Вот что, вполне вероятно, ожидает наших внуков…
Вы спрашиваете: почему кошмары писателя стали сбываться? Да потому, что миром по нарастающей правят деньги, ну, очень большие деньги. Читая недавно книгу Петра Авена «Время Березовского» (очень, кстати, советую прочесть, чтобы «проветрить» мозги!), я был поражён фразой там сказанной Ходорковским. Он, приведший с другими олигархами к власти Путина в 2000-м, радостно кричал по первости друзьям: «Теперь мы будем вертеть Россией на …» Это — дословно! Именно так — на слове из трёх букв они собирались управлять страной, при слабом, как им мнилось президенте. Так же, впрочем, как давно уже «правят миром» и не собираются останавливаться транснациональные корпорации, не знающие ни правительств, ни границ. Так что — здравствуйте, мистер Оруэлл! Приехали!
— Вы работали в ряде газет — в «Скороходовском рабочем», ленинградской «Смене», «Комсомольской правде». Потом ушли в науку — учились в Академии общественных наук, там же защищали диссертацию, преподавали… А ещё позже стали писать документальную литературу. До книги про Оруэлла были «Прогулки по Серебряному веку. Очень личные истории из жизни петербургских зданий», «Адреса любви. Дома и домочадцы русской литературы». Вам никогда не хотелось написать рассказ, повесть, роман?
— Как на духу отвечаю — нет! В юности, как все, пробовал писать стихи (кстати, пару-тройку их опубликовал, по дурости, как раз в «Скороходовском рабочем»), но бросил это занятие в виду несоизмеримости таланта с подлинной поэзией. Так что знания, конечно, как говорят неглупые люди, умножают печаль, но и предостерегают от многих бед.
Счастье, что история литературы, которой я с молодости начал заниматься, что называется, присяжно, дала мне сотни неудачных примеров того, чем заканчиваются попытки «влезть в литературу» тех, кого не осенила «божья искра». Я реально знаю, чем заканчивался этот «тернистый путь» для многих конкурсантов.
Вот был такой писатель Потапенко, к концу жизни он оставил чуть ли не 20 томов своих сочинений. И что — мы помним его? Его читают? Нет, время отбраковало его многословные романы. А Салиас-де-Турнимер (племянник, между прочим, драматурга Сухово-Кобылина), «самый востребованный» писатель конца XIX века? Ведь при жизни ещё он выпустил 33-хтомное собрание сочинений. А наш петербуржец Казимир Станиславович Баранцевич? Слышали о таком? Представьте, поэт, прозаик, драматург 1860–1910-х годов. Его пьесы шли в Александринке, он выпустил в свет свыше 100 томов своих повестей, романов и пьес, и сам Чехов (!) выдвигал его в «почётные академики»… Где он теперь? И знают ли о его романах «Раба», или «Семейный очаг» хотя бы литературоведы?..
Повторяю, я знаю таких примеров сотни. Что-то из такого творений всплывало в 1990-х годах, но это, увы, лишь подтверждает правило — без огромного таланта, данного от Бога, и чудовищного трудолюбия браться за прозаическое перо бессмысленно. Время отбраковывает. Одних опускает в небытие, как лауреатов Сталинских премий и орденоносцев Павленко и Бориса Горбатова, а других как раз, наоборот, — возвращает нам и через 50, и через сто лет, как случилось с Цветаевой, Ремизовым, Михаилом Кузминым, Сологубом или вот — с Замятиным. Они востребованы читателями. И ведь этот процесс идет и сейчас, прямо на наших глазах.
Вообще это очень интересный вопрос для исследователя — причины и поводы долгожительства в литературе. Споры, стычки, борьба и самих авторов, и их толкователей за то, чтобы остаться в первом или во втором, третьем ряду значимых писателей шли всегда и идут ныне. Перефразируя Оруэлла, готов сказать, что почти «невозможно остаться в живых», если хочешь «быть честным» в этом вопросе. И редкий, редчайший критик даже сегодня может «поднять руку» на какого-нибудь признанного авторитета в литературе. Моё, например, отрицание позднего Маяковского (см. очерк о нём в «Прогулках по Серебряному веку») или упреки в адрес покойного Пастернака по поводу его романа, да и переводов (см. книгу «Адреса любви»), встретили просто сокрушительное сопротивление. Дескать, никшни, неофит!
Точно так же, кстати, встречали сопротивление и статьи Оруэлла о Сальвадоре Дали, где он назвал его просто хорошим рисовальщиком, которому место в иллюстраторах какого-нибудь учебника, или пассажей его о Марке Твене, который своими «смешочками» в литературе на «потребу публики» загубил свой талант.
Так что «место под солнцем» в великой литературе — это, повторяю, очень значительная проблема в истории литературы и предостережение тем, кто ныне от скуки ли, от больного самолюбия и амбиций берётся за перо поэта или писателя.
Мне в последней моей работе, в двухтомнике «Литературная Москва» (второй том, где собраны 8 с половиной тысяч адресов поэтов, писателей, критиков за четыре последних века, только что вышел) был интересен весь массив Литературы. От деда Брюсова, пробочного купца Бакулина, который писал и издавал свои басни в твёрдой уверенности, что после смерти ему, как и Крылову, поставят памятник, до так называемых «малых классиков» (Решетникова, Слепцова, Помяловского) и забытых напрочь поэтов вроде Марии Веги или какой-нибудь Надежды Санжарь.
Их, вычеркнутых из нашей памяти, сотни и сотни, но ведь когда-то они были известны, и разве не они же создавали ту непередаваемую, кипящую, как крепко заваренный бульон, атмосферу литературной жизни, из которой и прорастали великие имена?
— Сегодня вы продолжаете свой гигантский труд — книги о литературных адресах Москвы, Петербурга, Парижа. Что эта «домовая книга русской словесности» значит для вас самогó — увлечение всей жизни, миссия, а, может, своего рода противодействие тому самому теперешнему «культур-мультур»?
— Да, продолжаю. Ныне работаю над двухтомником «Литературный Петербург», где тоже собраны тысячи и тысячи адресов петербургских литераторов.
Страшно интересный труд — ведь книгу эту я тоже писал, считайте, почти всю жизнь. И не по страницам писал, не по абзацам даже — по строчке с именем писателя и его адресом. Такой вот, если хотите, бзик сумасшедшего. Испытывать радость и балдеть от удовольствия, когда ты вдруг нашёл уже третий адрес Анны Керн в Петербурге или четвертый адрес Андреевой-Дельмас, возлюбленной Блока!
Мне безумно интересно, где в Москве, например, жил Чаадаев, когда его объявили сумасшедшим, в каком доме сгорел единственный экземпляр «Слова о полку Игореве», где Мицкевич сватался к поэтессе Каролине Павловой или где всегда покупал пенсне Антон Чехов. А где жила «усатая княгиня», с которой списывал свою героиню Пушкин в «Пиковой даме», и кого в Петербурге посещал и, главное, где Александр Дюма? Наконец, где та печь в доме на Литейном проспекте (она и ныне цела!), где Есенин в гневе сжёг свою первую пьесу?
И дело здесь не в тенях сгинувшего прошлого, а, как заметила одна журналистка, — «в тонких, почти незримых нитях культурных кодов, которые может и не определяют наше бытие, но точно формируют сознание».
Помните строфу Вадима Шефнера: «Как непрочтённые тома / В пронумерованном порядке, / Стоят на улице дома / И ждут прочтенья и разгадки…»? Или строки Цветаевой: «Со мной в руке — почти что горстка пыли — Мои стихи! / – Я вижу: на ветру /Ты ищешь дом, где родилась я — или / В котором я умру…»?
Вот это мне было интересно всегда, сколько себя помню, от прогулок с мамой («Вот здесь жил Пушкин, а здесь учился Лермонтов в школе прапорщиков…») до уже самостоятельных поисков адресов. До чтения бесконечных мемуаров (9 тысяч страниц только выписок из них и сейчас хранятся в моём компьютере). До скупки последних томов в собраниях сочинений классиков, где печаталась их переписка и было множество адресов (томов, которые, кстати, подписчики даже не забирали). До знакомства с книгами о городе, архивами, а порой и домовыми книгами.
А сколько написано исторических книг о домах и улицах Москвы, Петербурга и русского Парижа, сколько воспоминаний всех, знавших когда-то наших именитых земляков? Но ведь всё это было раздельно, и никто в мире не собирал эти адреса и эти истории под одной обложкой.
Моя жена как-то удивилась: «Ну, почему один съездит в Африку и, говоря о впечатлениях скажет куцо: «Ну, Африка, как Африка… А другой, напротив, скатает в Мытищи под Москвой и будет два дня рассказывать, какие интересные вещи и людей увидел там…?» Значит дело в рассказчике, в человеке способном увидеть и понять. Так, может, мой скромный журналистский опыт способен хотя бы на это?..
Миссия, говорите вы? Не знаю, для меня уж слишком высоко звучит. Скорей желание выговориться, рассказать другим о том, что знаешь сам и, конечно, рассказать тем, кому, как и тебе, это будет любопытно и, надеюсь, полезно.
Случались ли открытия на этом пути? Да и некоторыми я даже слегка горжусь. Вот, скажем, Мерзляковский переулок в Москве. Отчего он назван столь непрезентабельно? Лезем в последний по времени «Полный словарь названий московских улиц» Я.З. Рачинского (2011), где собраны даже давно исчезнувшие названия столицы, сохранившиеся в легендах топонимы. Там поминаются прежние названия этого переулка: ул. Мамстрюкова, Мастрюков пер. и пр. А дальше пишется предположительно, что современное название — это «искажённое первоначального (домовладельца с фамилией Мерзляков или Мерзлюков здесь не обнаружено)» Не обнаружено, а я – нашёл! Именно здесь, на месте дома 13/3 жил с 1809-го по 1810-е годы знаменитый поэт, переводчик, критик, педагог, доктор философии, профессор университета, друг, представьте Хераскова, Жуковского, Карамзина, в прямом смысле учитель Тютчева, Лермонтова, Вяземского, Лажечникова, Полежаева и скольких ещё — Алексей Фёдорович Мерзляков, автор, кстати, песни «Среди долины ровные» и многих других стихов. И именно в 1818-м он достиг самой большой известности, когда его и прозвали «властителем дум». Ну, разве не открытие?!
Таких примеров я мог бы привести немало. Но сколько открытий таят эти тома не просто любителям русской литературы, готовым зачарованно бродить от дома к дому, не просто экскурсантам да зевакам, а литературоведам, историкам литературы. Ведь где Блок снял комнатку, когда вздумал уйти от жены, или где жили героини, которым Бродский посвятил свои стансы («Ни двора, ни погоста…»), — этого зачастую не знают даже серьёзные исследователи их творчества.
И ведь я говорю не только о 5 адресах Ломоносова или Тредиаковского, об 11 адресах Жуковского или Гоголя, о 8 адресах Грибоедова, о 29 домах Достоевского, 6 адресах Иннокентия Анненского или 12 Хлебникова, наконец, о 20 домах, где жила в Ленинграде или останавливалась на время Ахматова. Нет, я говорю о тысячах и тысячах домов, где обитали не великие, но писатели или поэты, кого можно назвать даже чернорабочими русской словесности, но без которых будет не полна наша история и культура. Не «культур-мультур» — культура.
Само понятие «культура», как давно подсчитали учёные, имеет около 200 значений. От культуры традиций — до культуры общения, культуры экономики, политики и прочего. В том числе культуры достоинства человека, когда не стыдно по утрам смотреть на себя в зеркало. Ведь и варварство (все эти «бим-бам-бом», язык Элочки-людоедки, «много букафф» и «новоязы», убивающие мысль) — это прежде всего уничтожение разнообразия жизни. Животному нужно только необходимое (это, кажется, Шекспир сказал в одной из пьес), а человеку культуры — лишнее. То, что за границами инстинктов.
Вот это меня утешает, когда я падаю духом и думаю: а не зря ли ты убил десятилетия на эту возню с поисками адресов какого-нибудь Словотёкова, жившего три века назад? То, что было «лишним» для меня — этот вот поиск! — может, окажется не лишним кому-нибудь из живущих рядом?
Ну и греет, конечно, мысль, что «безымянные дома» (а так я назвал когда-то 100-серийный телецикл, снятый по моим сценариям о писательских домах Москвы и Петербурга), станут, наконец, домами именитыми, где жили Кантемир, Вяземский, Плещеев или Вагинов! И, возможно, — я хотел бы надеяться на это — на многих стенах домов вспыхнут, как ордена, мемориальные доски в честь наших великих предков.
Ведь они были же, были!
Фото: Алексей Орлов
