Это была мировая сенсация. 30 сентября 1920 года в Петрограде, в Доме искусств на Мойке, писатели давали обед в честь кумира всей читающей публики — сэра Герберта Уэллса.
Приём, от имени творческой интеллигенции недавней столицы России, устраивал Максим Горький. На встречу были приглашены три десятка человек — известные поэты, прозаики. И не только они, в частности, присутствовал Питирим Сорокин. Но не было Александра Блока, Владислава Ходасевича…
Петроград — ещё недавно процветающий богатый европейский город — к тому времени превратился в нищего, одетого в отрепья. В годы Гражданской войны город зарастал грязью, люди вымирали семьями от голода и холода.
И вот на углу Невского и набережной Мойки, в ДИСКе — Доме искусств, посреди всего этого ужаса — пир во время чумы.
К визиту высокого гостя готовились. Михаил Слонимский, вспоминал: «Длинные столы в большом зале были покрыты чистыми скатертями от Елисеева. На столах не только хлеб и колбаса, но у каждой тарелки лежала даже палочка настоящего, давно не виданного шоколада. Горело электричество, топилась печь».
Нет ничего удивительного, что творческая братия, не в силах соблюдать приличия, набросилась на яства с лихорадочностью вечно голодных людей. Большинству очевидцев врезалось в память, как петроградцы, уписывая за обе щеки чудом добытые Горьким ростбиф и кулебяку, с завистью глядели на английского писателя, который пытался одолеть столь «роскошные» блюда с видимым усилием.
Когда писатели немного насытились, полились речи. В высшей степени нелицеприятные.
Обращаясь к Уэллсу, Александр Амфитеатров провозгласил:
— Вы ели здесь рубленые котлеты и пирожные, но вы, конечно, не знали, что эти котлеты и пирожные являются теперь для нас чем-то более привлекательным, более волнующим, чем наша встреча с вами. Ни один из здесь присутствующих не решится расстегнуть перед вами свой жилет, так как под ним не окажется ничего, кроме грязного рванья…
Виктор Шкловский кричал и вовсе что-то-то невообразимое про ненависть к англичанам за то, что те объявили России экономическую блокаду и теперь русские умирают от голода.
Питирим Сорокин говорил, словно читал научный доклад, о том, как большевики расправляются с русской интеллигенцией.
Краткий, но весьма многозначительный отчёт об этой встрече оставил в своём дневнике Корней Чуковский: «Замятин беседовал с Уэллсом о социализме. Уэллс был против общей собственности. Горький защищал её».
На самом деле Горький к тому времени давно распрощался со своими коммунистическими увлечениями. Его антибольшевистские «Несвоевременные мысли», ссоры с Лениным, открытая ненависть к Зиновьеву — всё это и многое другое было хорошо известно.
А уж к частной собственности «великий пролетарский писатель» всегда относился, как все нормальные люди: достаточно сказать, что его коллекция антиквариата, скупленная в послереволюционном Петрограде, могла украсить любой музей мира.
Но уже тогда Горький, думая одно, вынужден был говорить совсем другое. Потому что оказался у новых властей в западне и, волей-неволей, вынужден был играть в навязанную ему игру.
А вот ещё одно воспоминание о той знаменательной встрече в Доме искусств. Сын Корнея Ивановича, Николай, будущий автор романа «Балтийское небо», которому в ту пору было всего 16 лет, заметил, что Уэллс «сидел со страдающим видом человека, который хочет поскорей уйти и не знает, как это сделать»…
Герберт Уэллс приезжал в Петроград по приглашению Льва Каменева, с которым незадолго до того встретился в Лондоне на одном из приёмов. Само собой, это была не лично каменевская инициатива, идея залучить великого фантаста исходила из Кремля. Большевики мечтали, что первую же мировую знаменитость, прибывшую в Россию, удастся купить дружбой с Горьким, обаянием Ленина и рядом пропагандистско-показательных мероприятий, после чего можно будет рассчитывать на книгу, которая станет для советского режима лучшей рекламой на Западе.
В Петрограде Уэллса поселили в роскошной горьковской квартире, возили в Дом учёных, открывшийся в одном из великокняжеских особняков на берегу Невы, показывали «Севильского цирюльника» с Фёдором Шаляпиным и «Отелло» с Марией Андреевой, женой Горького. И всюду вели «нужные» разговоры.
В Москве Уэллса принял Ленин. Он доказывал правоту коммунистических идей, критиковал империализм, рисовал светлое будущее колхозного строя, утверждая, будто в советской России «уже и сейчас… кое-где существует крупное сельскохозяйственное производство», и то и дело спрашивал, что больше всего понравилось английскому писателю в обеих столицах.
Однако надежды Кремля не оправдались. При всей своей английской учтивости Уэллс в «России во мгле», написанной по итогам поездки, не удержался от жёстких оценок. Увиденное в России он охарактеризовал как «картину колоссального непоправимого краха», а вождя большевиков назвал, как припечатал, «кремлёвским мечтателем».
И о приёме, оказанном ему творческой интеллигенцией Петрограда, тоже отозвался, заявив, что хозяева сильно заблуждались, считая, будто их гость «слеп и туп» и не понимает, что ему «втирают очки».
