«Есть люди, подобные монетам, на которых чеканится одно и то же изображение. Другие похожи на медали, выбиваемые только для данного случая», — написал Гофман в пылу вдохновения.
Именно так: в пылу вдохновения. Потому что как иначе оправдать это его опрометчивое высказывание? Ведь даже при жизни Эрнста Теодора монеты Пруссии отличались огромным разнообразием: пфенниги, дьёры, солиды, шиллинги, крейцеры, штюберы, гроши и мариенгроши, талеры и рейхсталеры… И при этом номиналы встречались совершенно невероятные. Как вам, например, монетка достоинством 1/48 талера, весившая меньше грамма?
А каков был вид этих монет! Наверняка и они, в том числе, повлияли на творчество Гофмана. Что за вензеля, узоры и портреты, иные монеты — точно буквицы в старинных книгах! Королевские монограммы расцветают цветочными клумбами или зашифрованными посланиями к возлюбленной. Цифры на пфеннигах извиваются словно гофманские сестрицы-змейки. («Здесь и там, меж ветвей, по цветам, мы вьемся, сплетаемся, кружимся, качаемся. Сестрица, сестрица! Качайся в сиянии! Скорее, скорее, и вверх и вниз, — солнце вечернее стреляет лучами, шуршит ветерок, шевелит листами…» [Э.Т.А. Гофман «Золотой горшок», пер. В. Соловьёв]).
Гербы, по разному оформленные, обрамлены лавровыми ветвями и рамками. На рейхсталлерах (1750-1791 гг. выпуска) орёл слетает с герба золотым петушком из пушкинской сказки (кстати, Александр Сергеевич обожал Гофмана). Вместо застывшей символики — боевой дух и тревожный взмах крыльев над знамёнами. Неизменно одно — дозорный взгляд в сторону Римской империи («Совсем недавно замку грозила большая беда, а может быть, и полное разорение. Великан Сладкоежка проходил мимо. Быстро откусил он крышу вон с той башни и принялся уже за большой купол, но жители Конфетенбурга умилостивили его, поднеся в виде выкупа четверть города и значительную часть Цукатной рощи. Он закусил ими и отправился дальше» [«Сказка о Щелкунчике и мышином короле», пер. И. Татаринова]).
А вот профиль Фридриха Второго на 1/6 рейхсталера (1764-1786 гг.). Дивный портрет из гофманских книжек — длинные локоны, впечатляющие глаза навыкат, нос с такими чувственными ноздрями, что им только розы нюхать.
На грошах Фридрих приобретает больше гротескных черт, однако остаётся тем же гофманским персонажем — удивлённым, забавным, не от мира сего, над которым не грех поиронизировать. («…бывают частые примеры, что некие фантазмы являются человеку и немало его беспокоят и мучат; но это есть телесная болезнь, и против неё весьма помогают пиявки, которые должно ставить, с позволения сказать, к заду, как доказано одним знаменитым уже умершим учёным» [Э.Т.А. Гофман «Золотой горшок», пер. В. Соловьёв]).
Утончённый король, король-философ — так прозвали в народе Фридриха. Он предпочитал баталиям оперу, дружил с Вольтером и отменил цензуру. Всё в этом просвещённом мире готовилось к тому, чтобы Гофман преуспел в литературе, музыке и рисовании (карикатурами он даже зарабатывал себе на жизнь).
Следующий правитель, дородный Фридрих Вильгельм Второй (1744-1797), оставил о себе память на монетах, отчеканенных в последнее десятилетие его жизни. На них он напоминает конректора Паульмана из «Золотого горшка». Тогда как Фридрих Вильгельм Третий (1797-1840) похож скорее на друга Паульмана — студента Ансельма или даже молодого Дроссельмейера (расколдованного Щелкунчика): благообразный, романтичный профиль и в косице — бант. («Я знаю, что тайный советник, которому меня рекомендовали, терпеть не может подстриженных волос; с великим трудом прикрепляет парикмахер косицу к моему затылку, но при первом поклоне несчастный снурок лопается, и веселый мопс, который меня обнюхивал, с торжеством подносит тайному советнику мою косичку» [Э.Т.А. Гофман «Золотой горшок», пер. В. Соловьёв]).
Говорят, в юности Фридрих Вильгельм Третий и вправду был застенчив и меланхоличен. Однако возмужав, сумел вернуть Пруссии её Рейнскую часть, а также Вестфалию, Позен и часть Саксонии.
У мариенгрошей — своя история. В XVI веке монетам дала название изображённая на них Дева Мария. Позже она сошла с них, но мелодичное имя осталось. Монеты украшались королевскими монограммами, иногда даже мужскими портретами. Так, в 1758 году на 6 мариенгрошах появился уже упоминавшийся Фридрих Второй. Это ли не странность в стиле Гофмана?
Неужели Амадея оставляли равнодушным монеты даже со столь чарующим дизайном, многообразием номиналов и богатейшей историей? («…будучи ещё маленьким ребёнком, Перегринус предпочитал разные бляхи дукатам, а к большим денежным мешкам и счётным книгам возымел вскоре решительное отвращение. Но уже совсем удивительно было то, что слова “вексель” он просто слышать не мог без судорожного трепета: он уверял, что при этом испытывает такое ощущение, точно скоблят остриём ножа взад и вперёд по стеклу» [«Повелитель блох», пер. М. Петровский]).
К слову, дукаты не чеканились в Пруссии с того самого XVI века, однако вполне могли приниматься к оплате — как и другая европейская валюта, включая русские рубли, да и просто кусочки золота или серебра.
Нужда нередко заглядывала в дом к Гофману, но он, кажется, не любил монет. Впрочем, и монеты — его тоже. До сих пор в мире нет памятных монет с портретом Эрнста Теодора Амадея. Увы, и памятных медалей тоже нет. Но есть другая, парнасская. Её и видел писатель сквозь толщу лет, как отшельник Серапион — Фиванскую пустыню и башни Александрии в южно-немецком леске.
