Продолжаем знакомить читателей с творческим наследием известной ленинградской и петербургской журналистки Татьяны Дурасовой (см.: https://mozgokratia.ru/2024/01/kramkovskie-tri-pokoleniya-bolshoj-semi/). Сегодня — о том, как важно иметь мужество оставаться собой.
Середина 1960-х годов. Стою перед новым бревенчатым домом. Одноэтажный, если смотреть с улицы, во дворе он обнаруживал ещё и полуподвал. Откуда они узнали, удивляюсь я, и стучу в дверь.
Они — это, конечно, то ли обком, то ли горком партии. Именно оттуда поступило распоряжение начать в газете кампанию против тунеядцев. Список подлежащих разоблачению был представлен нашей газете «Советская Чувашия». Очередная кампания всей советской прессы. Мне поручено написать о людях, живущих на нетрудовые доходы в этом самом доме.
Меня впускают и с готовностью отвечают на вопросы. Замечаю желтоватую бледность хозяина, молчаливую отрешённость домочадцев. Почему хозяева не выставили на улицу нахальную девицу, которая явилась к ним и просит показать полуподвальную комнату? Теперь я это отлично понимаю. В глазах людей я была представителем власти. А с властью не спорят, если не хотят неприятностей.
Нижнее помещение сдаётся квартирантам, работницам хлопчатобумажного комбината. Комбинат — новостройка. Цеха уже есть, общежитий нет. Девушки спят на кроватях по двое…
Когда я вспоминаю ту свою бездарную заметку, меня мучает запоздалое раскаяние. Не то, чтобы она была слишком корявой. Написано, вероятно, бойко. Нескоро я поняла постыдность своей роли участника этой государственной кампании. Направлена она была против всех, кто пытался заработать, не спросив разрешения у чиновников. Тунеядцами называли тех, кто шил, катал валенки на продажу, плёл лапти, выращивал и торговал выращенным. Или сдавал квартирантам углы и подвалы.
На отделении журналистики Ленинградского университета нам дали широкое филологическое образование. Научили бережно редактировать, познакомили с основами вёрстки, с названиями шрифтов. Нам привили ощущение немыслимости использовать положение газетчика ради личного блага. Выпускников из Ленинграда ценили за то, что умели писать живо, внятно, человеческим языком. Но роль газетчика в обществе была определена твёрдо — проводник линии коммунистической партии.
Газеты удручающе походили одна на другую в любом городе страны. И все вместе — на центральную «Правду». Безликие, слепые, скучные. Передовая статья: «выше», «быстрее», «лучше»… Три колонки на второй полосе — непременный отчёт с какого-нибудь собрания «Выполняя волю партии», «К весеннему севу не готовы».
…Хозяин дома скончался от рака через несколько дней после публикации моей заметки. Она была последним ударом в его жизни. Хотелось бы мне знать, что родные пощадили его и не показали газету.
Сколько же гремело нелепых инициатив, ненужных починов, к которым были причастны журналисты всей страны! Клеймили травопольную систему, превозносили спасительную кукурузу чуть ли не за Полярным кругом… «Бесполезное — вредно», — скажет позднее Анатолий Аграновский, известинский спецкор, перевернувший представление очень многих журналистов о своём предназначении.
Журналист должен отзываться на человеческую боль — сколько понадобилось ошибок, чтобы эта мысль вытеснила своей непреложностью все другие суждения! Понимаю спорность этого тезиса. Но я говорю о себе. Наверное, первым шагом к его осознанию был отказ сделать статью «на моральную тему» по строгим лекалам партийной этики и журналистики того времени.
…В кабинете Александра Андреевича Сысина, редактора «Советской Чувашии», меня ждала инструктор горкома партии. Она явилась с важным поручением — спасти советскую семью.
В те годы спасали советские семьи по единому рецепту. Обычно к секретарю партбюро учреждения приходила с жалобой женщина, заподозрившая мужа, работника этого учреждения, в супружеской измене. И начинало крутиться колесо. Заводилось персональное дело. Виновного приглашали на партийное собрание, где жадно требовали подробностей романа: «от партии нет тайн».
Чаще всего измученный муж возвращался к постылой жене. Мало кто позволял себе сказать: «Это моя жизнь, не вмешивайтесь в неё». Слишком серьёзные кары ожидали его в случае сопротивления. Исключение из партии обычно влекло за собой крах профессиональной карьеры. Впрочем, я помню примеры, когда любящие люди выдерживали самое немыслимое давление и соединяли свои судьбы. Но чего им стоило пережить прилюдное копание в их интимной жизни!
В том случае за помощью в горком обратился муж, руководитель какой-то мелкой строительной организации. С ним хотела развестись жена, и обычные рецепты не могли помочь. Она не была членом партии и уходила не к любовнику. Раз нельзя было женщину запугать лишением партийного билета, можно было измазать, нарисовав в газете портрет вероломной жены. Это и хотели возложить на меня.
Она была высока, красива, молчалива. Он был маленький, какой-то нечистоплотный, неприятно канючил. Ни уважения, ни сочувствия к себе не вызывал. Сейчас трудно понять, почему она не оформила развод в обычном порядке. Может быть, дело было в том, что судебному рассмотрению должно было предшествовать объявление в газете: «Такая-то возбуждает дело о разводе с таким-то», а очередь на публикацию объявлений в газете была огромна?
Я отказалась писать статью. Редактор меня понял, и, как мне показалось, даже одобрил моё решение.
