Со школы, когда я много читал, в память мне врезалась фраза из старых романов: «Он вёл рассеянную светскую жизнь». Она не рвётся из памяти, но вспоминается всегда как-то очень кстати, по случаю.
Дядю Гошу я помню с тех же школьных времён.
Когда мы получили квартиру в новом районе и я впервые пошёл в ближайший гастроном, то сразу приметил его синюю будку напротив пивного ларька. Потом, через несколько лет, когда мы уже были знакомы, дядя Гоша не любил вспоминать о своём сапожном ремесле. Но ребята говорили, что был он не просто мастером — виртуозом. До войны и после работал на обувной фабрике, но не на конвейере. Шил только вручную, обувал, как сам выражался, фантазию модельеров. Когда его оттуда всё-таки попросили — запивал дядя Гоша регулярно, он поставил будку напротив ларька, чтобы поближе к дому. И чинил там года три-четыре. Несколько раз мать посылала меня к нему подбивать стоптанные каблуки. Он делал работу быстро, чисто и брал за это полтинник — 50 копеек. Все в квартале рады были, что появился у магазина дядя Гоша и не надо больше часами стоять в «Ремонте обуви».
Когда же и здесь не сдюжил дядя Гоша — руки тряслись вместе с инструментом, — он заколотил будку и больше к молоточку своему не притрагивался. Хорошо не мог, а плохо… Наверное, была у него своя гордость. То ли помнил себя молодого, то ли, наоборот, поставила на всём крест память.
Стал заговариваться, и всё про одно и то же: про первую пятилетку рассказывал, про чью-то дочку… Будто сам он сапожник, а тот — её отец-то — счетовод. И всё выдавал себя за «антилигента» и сшил дочке пальто с кошачьим воротником. Приносил башмаки свои стоптанные чинить, а дочку так и не отдал. Сбыл-таки, подлец, командиру полковому — рожа красная, с сабельным шрамом сверху вниз. А важный!.. Родила она троих детей. В блокаду, пока дядя Гоша чинил «в обозе» — так он выражался — офицерские сапоги, все вчетвером и сгинули. Да и полковник после войны не объявился.
— Что ж ты, дядя Гоша, — спрашивали его, — другую, что ли, не нашёл?
— Второй такой нет, — отвечал, — и быть не может.
Про обиду помнил всю жизнь. Научился разбавлять её, горькую, сладким вином… И глаза его слезились, и кружка с осевшей пеной дрожала в руке.
Он к пивному ларьку всегда подходил точно — без пяти девять. Клава, как откроет, без слов ему первому — маленькую. Пил он её долго, минут, наверное, двадцать. Так и стоял, плечом — к углу, в правой руке — кружка, левая — на палке.
Незнакомые держались в сторонке: казалось, вот-вот попросит чего-нибудь. Но он стоял тихо, никого не трогал, а когда уставал, шёл на скамеечку за ларьком, на детской площадке. Палку прислонял сбоку, вытягивал раненую ногу, и сидел, чуть сгорбившись, глядя бесцветными глазами неизвестно в какую точку.
К нему всегда кто-нибудь подсаживался. То ребята подойдут бутылку распить, и ему накапают. То кого-то после кружки с прицепом потянет на разговор. Мы, помоложе, как поддадим, тоже к дяде Гоше, поговорить за жизнь. А подерётся кто — дядя Гоша уже туда ковыляет, и сразу расходятся. Не его боялись, конечно. Что его бояться — маленький, тощий, в чём душа держится. Скорее, наоборот, боялись его задеть. И все споры кончались одним: по рублю, и дяде Гоше стакан.
Трезвым-то он и не бывал. Даже утром. Проспиртовался, словно лягушка в музейной банке, и на мир смотрел сквозь стекло, за которым сам себя замкнул ото всего мира.
Меня — любил, не знаю почему. Обнимет другой раз, прижмётся колючей щекой, и начинает про счетоводничью дочку. И вот что странно, я мог днями слушать про эту дочку.
Если с утра у меня не было дел, то уже с половины девятого я дежурил у ларька, ждал, когда из-за угла, из щели между блочными домами, появится дядя Гоша. Он выходил ровно без десяти, и пяти минут ему точь-в-точь хватало — от парадной до первой кружечки. Пунктуальный был мужик. Я по нему утром ставил часы.
Идёт, старается, будто большую работу делает. И этот его серый, пустой взгляд — словно не видит ничего впереди. Только шагах в двух остановится, улыбнётся беззубым ртом и протянет руку. Я навстречу не шёл. У него ритуал такой был — самому доковылять и первому протянуть руку. Важность какую-то свою соблюдал.
До одиннадцати мы с ним проходились по пиву. Он — по маленькой, я — по большой. Денег у него почти не бывало — с пенсии далеко не уедешь. Я часто платил за него. То есть угощал. А мне с ним хорошо было. Может быть, из-за него я и привык к ларьку.
Выпьет и — про эту самую дочку… Ведь сколько раз я это слышал, а бывало, под настроение, опять до печёнок проберёт. Такой тоски нагонит… Жену свою бывшую, пацана начинал вспоминать, и клялся дяде Гоше, что к ним… да чего об этом говорить…
А вот кого он не любил, так это «профессора». Тот был вроде психа. Напьётся, ходит перед магазином с кружкой и произносит всякие глупости. Что он член Верховного Совета и скоро всех выведет на чистую воду. Или про Анвара Садата что-нибудь. Про пирамиду Хеопса. Грамотный мужик. Но контуженный.
Милиция его знала. ПМГ если возьмёт, то только, чтоб домой отвезти. В общем-то, он безобидный — покричит, натешится и пошёл. Разве что переберёт другой раз, упадёт прямо куда-нибудь в грязь… А утром явится — как огурчик: при галстуке, в шляпе, в белой рубашке. Кто-то там дома его наглаживал.
Дядя Гоша, едва профессора завидит, так снимается с места и делает переход к соседнему ларьку. С работы идёшь — знаешь: если профессор около нашего ларька бузит, значит, дядю Гошу надо искать у другого. Не любил дядя Гоша суеты.
Кстати, те же милиционеры его тоже уважали. До «вырубки» он никогда не напивался. Но даже не это главное. Не шумел никогда. Любил порядок. Участковые наши, когда менялись, вместе с участком передавали друг другу и дядю Гошу, обязательно знакомили. А предпоследний участковый был, Михаил Семёныч, — тоже, между прочим, в свободное время выпить не дурак, — так тот прямо говорил:
— Вы бы, ребята, у дяди Гоши учились, никому от него никакого вреда, не шумит, не дерётся, а пьёт не меньше вашего.
Да куда ему драться-то было — едва двигался. Хотя и участковый прав — он характером тихий был. Может, потому и ремесло хорошо знал, не только талантом брал, но и терпением.
Ровно в одиннадцать мы с ним поднимались со скамейки и шли в магазин. Ни минутой раньше. Есть у нас любители — с десяти-тридцати в дверях торчат, старухам за хлебом не пройти. Дядя Гоша сохранял достоинство профессионала, а тех, кто торопился, называл вертохвостами.
Если было вино, мы для начала брали бутылку, если не было — маленькую водки. Сам-то вино предпочитал. А мне всё равно, главное — с ним. Свою часть он пил последним, и так же долго, как пиво. Приподнимал стакан, кивал каждому знакомому, да и незнакомым тоже, его-то здесь все знали, все здоровались. Пил по глоточку. Со стаканом он себя человеком чувствовал. Когда рука пустая, он не знал, куда её деть. Как плохой артист. И всегда старался растянуть…
Так и умер — со стаканом в руке. Стоял, прислонившись к стенке. И сел. Потом ребята рассказывали. Я на работе был. Тихо ушёл. Сначала никто не понял. Удивились: не бывало такого с дядей Гошей. Вдруг — сел, и ни с места. «Скорая» увезла.
Через три дня хоронили. Мы по трёшке — кто где, но нашли, купили венок. И помянули перед похоронами. И после, конечно, тоже. А на кладбище, кроме нас, была только сестра, старушка, совсем седая. Гроб, она, да мы в сторонке. И плакали — кого стесняться.
Теперь я к тому ларьку редко хожу. Лучше дать крюк. Не могу я видеть этот ларёк без дяди Гоши. А другой раз — возьмёшь бутылку, и к нему, на Южное. Сделал там столик, скамейку. Весной посадил сирень.
Он, когда про полковничью жену вспоминал, непременно говорил про весну и про сирень.
— Я, — говорил, — как иду к ней, обязательно нарву сирени. Она сирень любила. Да вот отец, счетовод-то, помешал. И сам на войне сгинул. А не помешай тогда, может, всё б иначе обернулось. И живой бы осталась, и детишки…
Раз засиделся у него, а тут с автобусами перебой, на работу в вечернюю смену опоздал. А пойди, объясни, почему. Я про дядю Гошу, а мастер орёт, не верит. Да что ему какой-то дядя Гоша? И объяснять нечего. Остался без премии.
На днях, утром, спешил — подошел к нашему ларьку, взял кружку, а Клава спрашивает:
— Что тебя не видно давно?
Я ей тоже ничего не смог объяснить. Не допил, ушёл
И так вот часто: тоска, а пить не могу. Через силу — противно. Читать стал снова, а что одному делать? Люблю спокойные книги — про людей, про судьбы, где мысли есть. Только без геройств там всяких — «Ура! Сабли наголо!», граф Монтекристо!
И вот опять попал на фразу на эту. «Он вёл рассеянную светскую жизнь». Чем она мне дядю Гошу напоминает? Не скажу, не знаю. И поговорить не с кем. С ребятами пробовал — не понимают.
А кому-то рассказать надо.
