Судьба свела их вместе в эрмитажной охране. Она была художницей, он — филологом и философом и — в душе художником.
Поздним вечером, когда в музее уже никого не было, Борис Крестовский сидел на своём посту в «тупике» директорского коридора прямо перед закрываемыми на ночь громадными дверьми, ведущими в античные залы Нового Эрмитажа. На столе тихо сверкала в бутыли под лучами лампы вода. А за закрытыми дверями в Новый Эрмитаж пребывала погружённая во тьму Тайна насчитывающей тысячелетия эллинистической культуры.
— Здравствуйте. Рубенс! — неожиданно нарушил таинственную эрмитажную тишину голос возникшего перед столом Бориса широкого мужчины, назвавшего свою фамилию.
Мужчина был важного, хотя и глуповатого вида. Это был сантехник Рубенс. Борис предполагал, что в Эрмитаже его держали из-за фамилии. Рубенс ходил, выпятив грудь, всегда в белой рубашке с галстуком. Он носил усы, чем-то напоминавшие гоголевские, и имел украинский выговор. Сегодня Рубенс был в команде ночной дежурной смены сантехников, электриков и пожарных.
— Проходите, — сказал Борис, со скрипом поворачивая в дверях, ведущих в Новый Эрмитаж, один из двух висящих на связке больших старинных ключей. Под светом лампы каждый ключ казался попеременно то золотым, то серебряным.
Двери за Рубенсом затворились. И тупик директорского коридора опять погрузился в необычную тишину, особый смысл которой усиливала таинственно плескавшаяся в бутыли живая вода, переливавшаяся световыми бликами.
Что-то заставило Бориса подняться из-за стола и сделать несколько шагов по коридору к окну в Эрмитажный двор. За стеклом в свете фонарей кружила снежные кольца метель. Перед носом Бориса, уставившегося в окно, возникла снежинка красивого узора. Она летела прямо на Крестовского, всё увеличиваясь в размерах. И неожиданно ему показалось, что из неё вылетел Вакула на чёрте.
Борис в страхе оглянулся и увидел перед собой… Екатерину II — такой, какой она описана в гоголевской «Ночи перед Рождеством». Крестовский потерял дар речи, выпуская через разинутый рот только нечленораздельные звуки. Он с ужасом ощутил, как царица дёргает его за лацкан пиджака.
— Ты что, с ума сошёл? — говорила стоявшая перед ним Катя, товарищ по ночной смене. — Я пришла за тобой. В главном дворе погасло несколько фонарей. Наверное, их разбила метель. Нас с тобой посылают прояснить ситуацию. За твоим столом уже сидит сменщик. Я стала искать тебя и увидела — ты разглядываешь что-то в окне, при этом всё время оглядываешься назад и мычишь.
— Мне показалось, что ты — Екатерина, — ответил, с трудом приходя в себя, Борис.
— Да, Екатерина.
— Да нет, царица.
Как ни странно, Катя не удивилась:
— Ты не первый, кто мне это говорит.
Пока они шли кратчайшим путем к Главному двору через эрмитажные, дворцовые залы и галереи, Катя рассказывала:
— Раньше вестибюль главного подъезда на Неву выглядел иначе. А когда делали нынешний, то укладывали новые каменные плиты у порога. Я в это время была на посту в Иорданской галерее.
Катя вспомнила, как бригадир каменщиков — их было человек пять — вдруг стал нервничать и суетиться. В ответ на её недоуменный вопрос сказал: нужна монета, чтобы положить под порог — на счастье. Таков обычай. Этот «закладной камень» Зимнего дворца важнее каких-либо других.
Ни у кого из пятерых рабочих такой монеты не было. Катя дала свою. Кажется, это были 20 рублей (эпоха перестройки). Бригадир сказал, что монету обязательно должен класть хозяин. «Я и есть хозяйка Зимнего», — смеялась тогда в ответ бригадиру Катя, кладя монету под порог. И в её словах была большая доля истины.
Борис слушал Катю и время от времени поглядывал на выплывающие из тьмы лестницы — неизвестно откуда выходящие, куда входящие и ведущие. Тьма сгущалась у потолков, галерей и коридоров.
Он узнал, что ещё в старших классах школы Катю называли царицей Клеопатрой. Это было время выхода на советские экраны американского фильма, живописующего историю египетской царицы. У Кати были красивые длинные чёрные волосы, которые она до 9-го класса заплетала в косу, а в 9-м и 10-м носила распущенными. В сочетании с величественной походкой и классическим «античным» лицом это, видимо, производило впечатление на одноклассников.
Кроме того, Катя была умна и писала лучшие в классе сочинения. В школе на неё возлагали большие надежды. Когда она после окончания художественно-графического факультета Педагогического института стала преподавать черчение в техникуме, кто-то из студентов, наблюдая, как шествует Катя по коридору этого учебного заведения, бросил ей в спину пушкинское: «А сама-то величава, выступает, словно пава». В техникуме её называли не просто графиней, а графинюшкой, потому что от Кати постоянно исходило некое домашнее тепло, от неё веяло уютом и покоем.
«Графиня», «княгиня», «царица», «императрица» были постоянными прозвищами Кати, как она рассказала Борису.
За разговором Крестовский и его спутница не заметили, как вышли на главный двор и приблизились к погасшим фонарям. Фонари не были разбиты. Они были целы и погасли по неизвестным причинам.
— Что бы это значило? — удивился Борис, и снова ему померещилось, что мимо пролетел кузнец Вакула на чёрте.
«Проделки Петруши», — подумал Крестовский. Петрушей эрмитажные смотрители прозвали лежащего в египетском зале жреца Па-Ди-Иста, дух которого по праву мог считаться главой эрмитажных духов «не небесной» ориентации. Но отождествляя Петрушу с гоголевским петербургским дьяволом Петромихали из повести «Портрет», Крестовский считал, что Петруша имеет ранг пониже в «таблице рангов» духов северного Рима.
Борис повернул голову к Кате и… опять увидел Екатерину. Но, уже зная, что это морок, ущипнул себя самого за руку. Рядом с ним вновь стояла Катя. Сообщив по рации начальству результаты расследования, правда без упоминаний о Петруше и Вакуле на чёрте, они двинулись назад, и Катя продолжила рассказ.
Прежде в Растреллиевской галерее был круглосуточный «стоячий» пост. И однажды вечером, когда в галерее уже не было никого, один сотрудник лаборатории реставрации металлов пошутил, что, мол, каждый раз, проходя мимо Кати, он чувствует, словно перед ним Екатерина II. То же самое ей часто говорили смотрители во время Катиного «царского шествия» по Петровской галерее и «русским залам» рядом с отделом истории русской культуры. Эту Катину царственность усиливала наброшенная на плечи красивая длинная шаль.
Иногда, задумываясь об образе настоящей императрицы Екатерины, Катя вспоминала, как в «Ночи перед Рождеством» царица выглядела в Зимнем дворце в глазах Вакулы. Гоголевский кузнец «…увидел стоявшую перед собою небольшого роста женщину, несколько даже дородную, напудренную, с голубыми глазами и вместе с тем величественно улыбающимся видом, который так умел покорять себе всё и мог только принадлежать одной царствующей женщине». Но это описание не удовлетворяло Катю, как и многое другое, что она знала об императрице.
Катя походила на хозяйку Зимнего и Эрмитажа не только благодаря своей величественной осанке и походке. Она, с её знанием каждого эрмитажного закоулка и, более того, с органическим чувством глубочайшей внутренней связи со здешним «духом места», была истинной хозяйкой царского дворца. В отличие от Екатерины, Катя, равнодушная к роскоши, любила Эрмитаж бескорыстной любовью. Она была порядочна, не честолюбива, правдива, не развратна, не могла быть интриганкой, то есть была лишена психологических черт классической царицы.
Борис часто думал: Катя и есть та царица, которую достоин изобразить бескорыстный, непродажный художник северного Рима. Она не отмечена порочными чертами земных цариц с их тягой к внешнему блеску — в ущерб внутренней красоте. «Не всё то золото, что блестит».
Однажды утром Крестовский видел, как, входя в Эрмитаж, Катя здоровается со всеми смотрителями и другими музейными обитателями. А на следующее утро наблюдал, как она точно так же приветствует эрмитажный народ при выходе из музея после ночного дежурства. И лишь укреплялся в своём убеждении: только царица, подобная Кате, с её придворными — трудовым людом Эрмитажа — может быть истинной хозяйкой царских покоев.
