Мишка-то, сосед, забегает, к себе зовёт. Кричит почти:
— Ой, Татьяна, только скорее!
Я, не понимая ничего, в платок, да за ним.
Света в тот день не было ни у кого. Снега за ночь выпало по самое не могу, и деревины, видать, повалило на провода где-то по линии. За Мишкой в след скóчу, черпаю валенками через верх.
— Жена, — кричит, — рожает!
Ещё в обед на «буханке» леспромхозовской её повезли в райцентр. Я-то видела, как отъезжали. Заранее хотели — чтоб в палату лечь, да чтоб потом без спешки. А там говорят — рано, нечего тут лежать, поезжайте домой, и через недельку обратно к нам. Туда семьдесят километров, обратно ещё семьдесят. Вот и натрясли. Началось.
Сама-то я четверых уже к тому времени родила. Веру, Настю, Ирку. Ирка хорошая у меня получилась девка — красивая, художница, мультфильмы даже сама рисует – сейчас покажу в компьютере. И Ваську родила младшего — он в Североморске сейчас, с семьёй к сестре старшей перебрался поближе. Где он тут? Вот! Мультфильм-то, гляди. Ирка с мужем вместе их рисуют, хорошо живут, в Петрозаводске.
Так вот, я-то своих тогда родила, а тут что — посреди деревни в темноте, да с бабами, без врача.
В сени выгнаны трое мальцов, польты застёгнуты на все пуговицы. Стоят в темноте строем, но не плачут. Тихо ждут — два погодка, да помладше чуть один. Все носами холодными шмыгают. Мишка путний у неё мужик-то, вода на печи поставлена. В переднюю вваливаюсь, а она стоит враскорячку над тазом огромным. Оцинкованный такой с ручками, ну такой, знаешь, раньше были? В стенку одной рукой упёрши, да в вешалку с одеждой — другой.
— Ой, Татьяна, — воет, — рожаю!
— Не надо, говорю, рожать. Поехали в райцентр. Как мы тут с тобой при двух керосинках управимся?
Боязно, не очень-то я готова. Не пробовала принимать.
А она всё воет, и давай рожать-то — сразу, как я пришла. Как ждала меня, так что куда уж тут. Подскочила я и давай ребёночка-то принимать — показался уже.
Татьяна орёт, на меня опёрлась. Здоровая такая, тяжёлая — я-то, видишь, пушинка по сравнению с ней. Ребёночка ловлю над тазом, сгорбилась, а та на меня навалилась всем телом, потому как обмякла вся, как маленький в руки мне выпал. А Мишка ножницы скоренько принёс, я пуповину отстригла.
Так и стою — в руках ребёночек, а сверху эта лежит.
— Забирай свою, — кричу Мишке, — пуповину же ещё перетягивать!
Мне ж их обоих не удержать — сейчас в таз все упадём. И по попе девчоночку-то нахлопала, и нахлопала, и по бокам. Она зарычала — хорошо управились, значится! Укухтала её в тряпицу да в платок свой, и отнесла в дальнюю на кровать.
Тут как раз подоспела Нина — она медсестрой раньше работала. Та давай у девочки слизь отсасывать из носа и изо рта. Вот так: отсасывает губами в себя, да на пол сплёвывает. Отсасывает — сплёвывает. Вот так в углы комнаты плюёт-то. Получилось, маленькая громко рычит.
Татьяну положили в большой на диван, Мишка помог. Хороший мужик у неё, говорю же, не пугливый. Положили — ей ещё послед рожать. Та лежит, сил у неё нет. А надо. С Ниной помогаем, что там надо делать — всё делаем. Я сама на ферме молочной двадцать лет за коровами, да своих держала три. Так-то знаю. Что, да откуда должно родиться. Послед разложили на простынь чистую, смотрим его, перекладываем туда-сюда, всё ли, что надо тут. Всё ли родили? Вроде всё! Вот так я и стала повитухой.
А девочке той уж 21 годик. Вон она, Ленка моя, по деревне красавицей ходит. Скоро замуж.
* * *
Мы-то сами Паёзеровы все. Пайозеро знаешь? Нерестовые наши верхние озёра. Вот мы все оттуда, с того места Паёзеровы и есть.
Тараканихой меня в Каршево стали величать. Из-за мужа. Павел мой мелконький такой был — вот как ты. Но справный мужик! Хороший. Когда дети пошли, стал носить усы как у Будённого. Вот и прозвали его — Таракан. Я, стало быть, при нём Тараканиха. Как же ещё? Ничего, жить не мешало.
А знаешь, как мы познакомились? Ух, как мы познакомились!.. Ты историю об этом напиши…
Я поехала учиться в Петрозаводск. Куда уж нам из лесу дальше-то? На оркестровый, дирижёром народными инструментами. А на другой бы мне и не взлезть. Как заканчивать — очень мне захотелось попасть по распределению в Сегежу. Там тётка моя жила с семьёй, да и в городе как раз начались большие стройки. Людей новых много, молодёжи. Чтó мне делать в том Пайозере среди пяти дворов?
Как выучилась, мне тогда и говорят:
— Никакой Сегежи! Поедешь в Каршево, завклубом.
Не хотела я в Каршево, но раз направили, то поехала с чемоданом своим да книгами. Помнишь ведь, раньше не много с начальством наспоришь.
Прибыла за назначением и устройством в район — в Пудож. Городом-то его назвать было сложно как тогда, так и сейчас — за столько лет от самого рождения в нём ничего не поменялось. Пришла в культурный комитет, а они предлагают остаться у них. В районе, мол, есть оркестр народных инструментов, а дирижёра — нет.
Не хочу, не лежит душа! Уж лучше в деревню Каршево. Хотя, чем же лучше, не знаю пока. Отправили ночку подумать хорошенько. У брата заночевала, он снимал с товарищем комнату на чердаке. Они вместе легли на одну кровать, я — на другую. Думаю. Не сплю. Ночь думаю. Не останусь в Пудоже! В Каршево — зав целым клубом, а здесь — дирижёром народными инструментами. В рожки гудеть всю жизнь и на соседнем чердаке стоять у кого-нибудь постоем?
И не осталась, поехала в Каршево. Деревня, но четыре фермы на тысячу голов, и клуб, переделанный из старой церкви. Маковки только снесены.
Стою возле клуба этого, как в старых фильмах — красивая, чемодан, пара связок книг и нот. Идти пока некуда, а внутрь не попасть. Оказывается, намедни кто-то украл из подсобки электрогитары, и их сейчас разыскивает милиция, поэтому внутрь нельзя.
Нашлись гитары за пару дней у местных лоботрясов, а клуб оказался аж на одиннадцать печек! Две — на сцене, две — в зале, по одной — в сенях, гардеробной, кабинете завклуба. И на втором этаже ещё. Истопницей работала девчонка молодая, я ей помогала даже — попробуй столько дров перетаскать, да наносить и согреть воды на уборку. Из народных инструментов — три найденные электрогитары.
Танцы тогда под радиолу были, не как сейчас. Пластинки — какие имелись, а что-то с собой привезла. Полный зал по субботам — топить не надо, как душно и жарко. Стала к ночи радиолу и пластинки наверх сносить в кладовку. Парень подходит помочь. Говорит, давайте выношу всё. Что ж давай, красивый парень-то, сразу и не заприметила среди остальных. Носит-носит, да и признаётся вдруг:
— А знаешь, я ведь сюда к тебе приехал. Из Сегежи. Прочитал в республиканском «Комсомольце», что выпуск случился на оркестровом. Фотография твоя и ещё двух подруг — у всех красные дипломы по окончании учёбы. И что направлена ты на работу сюда, в Каршево. Снялся — и вот он я! Тут. Выходи за меня замуж.
Ловкий какой!
Думаю поперву, с чего бы торопиться-то с ответом своим? Всё успею — меня не в порогах несёт. А он настойчивый такой оказался. Вот этот мой Павлуша-то, смотри, фотография наша с ним. Мелконький — как ты.
И ведь что интересно, не было у меня никакого красного диплома, какая-то опечатка в «Комсомольце» том оказалась, а в Сегежу ту я сама очень собиралась, и когда-то мы бы с ним там точно могли встретиться. Если бы всё-таки поехала. А если бы осталась в Пудоже на оркестре — не нашлись бы вовек. Судьба!
Так в Каршево и остались. И коров наших всех трёх пастухи звали «Таракановы коровы». Норовистые они такие, всегда стороной от стада возвращались к дому. Детей Тараканчиками не звали. Вот как-то сразу так повелось. Дети ладные у меня всегда могут, себя правильно поставить…
* * *
День как-то жаркий был, июля начало, думаю. На окна расставила ландушки в банках томиться. На солнышко, упревали чтоб. Ландушки? Не знаешь — это мякушки морошковые перезрелые. Те, что уже корзиной из леса не унесёшь — вытекут соком сквозь дранку. Они красненькие почти, такие же, как ягодки на ландышах. …Ну, это у вас там по-другому называют, а у нас — ландушки, привыкли мы так.
Сама намоталась на болоте. Натаскала в баню с озера воды, стопила, значит, лежу в доме. Внук старший пошёл париться. Ноги вытянутые гудят, а дверь в сенях хлоп-хлоп. Вставать лень, думаю, ветер, наверное. Хлоп-хлоп.
Хотя какой-такой ветер — жарища, марево. Вот опять. Может, Витька-алкаш в сенях лазает, наглядывает что-нибудь украсть? Или брат троюродный пришёл курить просить — что ж тогда не заходит. Стесняется, что ли? Хлоп. Встала, хоть и не хочется совершенно. Пошла глядеть — никого. Странно, снова привалилась под телевизором.
Хлоп-хлоп. Да что ж это такое-то! Выскочила за дверь — никого. Дай, думаю, к бане схожу, внук, может, питья не взял с собой. А и тихо в бане-то. Зову. Тихо! Стучу, никто не отвечает. В дверь вваливаюсь, а внук на полу валяется пена изо рта.
Не дышит, в мыле весь, скользкий — не ухватить. Здоровый уже парняга. Не по силам мне, но волоку на улицу за руку, а то и чуть не перекатывая. На мостки выкатила, а делать-то что?!
И коленом в грудь давлю, и по бокам бью, как могу. Только не дышит. Перевалила, как получилось, через колено — по спине молочу, что есть силы. Пена капает и изо рта, и мыльная с тела. Крёхнул тут он, да вдохнул воздуха-то, потом еще! Давай, милый, кричу, давай!
Синий камень, наверное, в баню-то попал. В каменку, не дождались, пока выстоится хорошенько, угар уляжется.
А в дверь мне, наверное, наш ангел-хранитель хлопал. Точно он, не иначе! Тот ещё с Пайозера, который за нами всю-то жизнь доглядывает.
