Этот камень не из местных. Чёрный, бородатый, он отличается от красных пористых с крупными зёрнами гранита собратьев, кишащих вокруг. Когда влажный.
А на солнце все они торчат просто камнями — лысыми, угловатыми, круглыми, загаженными речными птицами или усадившими на себя скудные пучки травы.
Шумит лес, не рубленный никогда. Вообще никогда — на сотню километров. Осины, берёзы и ели рождаются, растут, горячо переплетаясь стволами или стоя в стороне изгоями. Они, споря, цепляются корявыми корнями за свою, как им кажется, длинную жизнь. Но неизменно умирают под стук контрольного: одиночным — от пёстрого, или автоматическими очередями — от чёрного, дятлов.
Падают однажды со старческим жалким кряхтением и угасают недвижимо, пожираемые хищными мхами, тускло светясь ночами под их зеленым ковром. Давая жизнь другим. Снова молодым, на которых свистят безмозглые рябчики, гремит на морозе заиндевевшая непокорная листва, куражится северный ветер, прогибаются до земли упругие пока ветви, задавленные большим снегом. Стволы, осины, корни, ели. Лес шумит. Его пока не рубят по берегам.
Камень стоит молча. Однажды большой лёд, подхватив его, понёс на далёкий чужой юг. Он, тогда ещё угловатый, перетираясь о время и другие чёрные камни своими боками, настойчиво полз сюда, чтобы остаться навсегда. Округлился, а лёд растаял без следа. Значит, всё-таки камень, а не лёд! Место ему досталось — вот это, где и лежит.
Льёт воду река. Она пришла тогда на смену льду. Камень оказался здесь с ней в одно время. Тёмные струи дальних болот и студёные ближних ручьев сливаются вместе, замешиваясь в пугандах (небольших перекатах) и пересыпаясь перемелями. Отдыхают в плесах, под глубокой гладкой поверхностью набирают силу и снова нескончаемым шумом — в кривой порог. Пена, схваченная морозом, не тает, сбитая плотными шапками в омутах, а острые осенним холодом брызги сверкают в коротком полёте перед лицом вечернего солнца.
Гудит сильнее с верхней шеи порога — это к верному холоду. Вверх торопятся последние нерестовые лососи. Значит, зима снова придёт, пусть и не сейчас, вязкая ледяная шуга тогда остановит реку, ляжет упокойной рубахой на её дикий нрав. Пока же она льёт воду.
Говорить тут не с кем. Красные, крошащиеся по любому поводу соседи, жалуются на всё — хорошую погоду, ненастье, ветры, солнце и мороз. Они останутся внутри своей черты, где валялись всегда. Вот разве — человек. Присел на корточки, стирая сапогами коричневые вечером пряди мокрого мха. Полегче, приятель! Этот мох дорог мне!
Человек тоже не из местных, хотя видел его уже не раз. Он часто пролетал мимо на своей лодке-дюральке. Сегодня сумерками не пролетел. В темноте ударился о чёрный каменный бок, лодка перевернулась и затонула, перегородив струю, человек едва успел выскочить. Ровно посредине большой холодной реки, в пороге четвёртой человеческой категории сложности.
Сначала молчал в страхе, теперь сидит, дрожа от сырости, и разговаривает сам с собой, лодкой, речным Дедом и с ним — камнем. Ночь навалилась тяжёлым морозом. Человек — тебе не место здесь! Вечно торчать тут ты не в силах. Ничего вечного для тебя.
К утру человек, скинув сапоги, прыгнул в поток. Рассветная вода понесла его куда-то вниз на камни, вслед за намокшими уже и тоже теряющими плавучесть, последними опавшими листьями.
А он тут — чёрный, бородатый. И ни одной трещинки, ни одного скола за всю длинную жизнь. Только жирные светлые черточки под шапкой мха — уровни воды в реке всех прошлых лет.
