Начало нового столетия — это ещё окончание столетия старого. Так было в Двадцатом, так было и в нашем Двадцать первом.
Начало прошлого века. Санкт-Петербург проживает остатки своего имени — закат Империи.
Под Цусимой адмиралы оттачивают в реальной обстановке слаженность боевых действий. Гапон, завершив свой божий промысел, прячется под кроватью в квартире Максима Горького. Иван Поддубный в очередной раз делает туше в цирке Чинизелли.
Народу — хлеба и зрелищ. Арена почти скрыта в табачном дыму, выкрики, шум, потасовки. Серые ряды пролетариев с животной страстью поедают ввалившимися глазами безногую уродицу-артистку из цирка Браса. Та, с ужасающей улыбкой, носится на руках по ковру, и, вскакивая вдруг на барьер, предъявляет всю очевидность очарования женской красоты.
Что-то здесь не так…
Он предложил пойти сегодня в Цирк. Там рождается новая традиция — «Рок – Четверги». Дебют. Майк и Федя. «Зоопарк» и «Ноль». Делаем историю.
На входе грязно-чёрный живой клубок. Никто не желает с билетами. Масса, медленно и неотвратимо заглатывая двух сержантов милиции от дверей, с гулом и паром ртов затекает внутрь. Вместе с нами и никчемными теперь бумажками с указанием ряда и мест.
В фойе по-прежнему, как в прошлом детстве, пахнет слоновьим дерьмом и конским пóтом. Слоёные трубочки с заварным кремом сегодня не продают. Некому. Незачем.
Тесно. Люди в чёрных капюшонах занимают всё жизненное пространство. Глаз и лиц нет. Просто капюшоны, чёрные куртки с цепями и металлоломом, да такие же гады на ногах.
— Раз-Раз-Раз…
На сцене настраиваются. По ходу взятия ноты фа Майк посылает Невзорова, вместе с его съёмочной бригадой и всеми шестьюстами секундами разом.
— Раз-Раз-Раз…
Обстановка дружественности в каждом углу. Звенят вериги, бутылки, стаканы.
Места по нашим двум билетам уже заняты, хотя вокруг масса пустых кресел. Наглое, но откровенное непонимание. Перелёт пары звонких кожанок на два ряда ниже рылом вниз. Остальные догадливо растворились.
Диссонанс однако — у меня белый плащ, Он тоже одет не по форме дня. Мажоры. Располагаемся. Срачь-то какой.
Майк пошёл:
— Это гопники. Они мешают мне жить!!!
Все, искренне восторгаясь, тут же себя узнали и посыпались на арену. Вниз, на алый неприкрытый ковёр, посвистели пустые бутылки, прямо над головами. Дружно затянулись папиросками. Всё ушло в туман.
«Это гопники!». Точно. Чёрные морлоки, вздымая руки, как невидящие, потянулись к сцене. Зрелищ!!! Зрелищ!!! Вползали на помост к артистам, а затем медленно падали плашмя без разбора на головы соплеменников. Капюшоны некоторое время держали их на себе, затем тела проваливались под ноги и затаптывались.
Зоопарк. Цирк.
Молодой пацан Федя передёрнул баян. Пьян не до падежа, а в меру. Полосатая майка, табуретка. Группа «Ноль».
— Настоящему индейцу завсегда везде ништяк!..
И голосом наркомана после пары песен:
— Ребята, вот тут подошла, женщина… Говорит, сумка у неё пропала… Так отдайте же ей её. Там же ничего нет, только какие-то вонючие бумажки! Вот так! Отдайте…
Все счастливы. Без пола и возраста. Берутся парами за руки крест-накрест и, ускоряясь, самозабвенно кружатся. Жёстко врезаются друг в друга на противоходе. Разлетаются, корчатся на ковре от боли и музыки. Всё в угаре, непонятно, как завтра дети здесь будут смотреть обезьянок и собачку.
Делаем историю…
Пора. Очень захотелось на выход. Ленинград уже давно забыл, что он Петербург, но ещё не знает, что завтра он опять Петербург. Содержимое Цирка выпало на улицу, растворилось по помойкам, подворотням, тюрьмам, в никуда.
«Рок-Четверги» не вошли в традицию. Иван Поддубный теперь не заезжает. Вечерние зори над городом больше не алые, приходят в разных, новых, и для всех ещё непривычных, цветах.
Идёт новая эра…
