Каждую осень мой дом в деревне одолевали мыши. Лето проводят на огородах, а с холодами начинают хозяйничать сначала в подполах, куда хозяева складывают запасы на зиму, а потом и в горницах.
Мой деревенский сосед, с которым я часто коротал время на охоте, посоветовал обратиться к бабке Акулине — известной на всю округу знахарке. У той не так давно кошка принесла котят, и бабка охотно раздавала их всем желающим.
Бабку Акулину знали все охотники в округе. Если у кого не ладилось что-то с ружьём, и оно вдруг начинало часто мазать или давать осечки, тотчас вспоминали про неё. Верили, особенно начинающие охотники, что бабка умеет заговаривать ружья. Надо только дать ей пошептать над ними, прочистить стволы каким-то колдовским снадобьем, и всё будет в порядке.
Да и сама бабка не чуралась охоты — промышляла енотами. Отправлялась она за ними глухими осенними ночами на пару с видавшим виды ягдом. Она как-то случайно наткнулась на него в лесу после того, как он еле-еле выкарабкался из узкого лаза барсучьей норы, проведя в ней неведомо сколько времени. Редкий охотник оставит свою собаку в беде. Скорее всего это был приезжий промысловик, который, по-видимому, потерял всякую надежду вызволить собаку из норы, где она застряла, сцепившись мёртвой хваткой с разжиревшим перед зимними холодами барсуком.
Акулина выходила чудом уцелевшую собаку, а та, словно в благодарность за это, приобщила её к охотничьему ремеслу, помогая добывать енотов, за шкуры которых в ту пору давали хорошие деньги.
Ружья в руки Акулина отродясь не брала, а вместо него вооружалась… ухватом — незаменимой утварью на крестьянской кухне. Бывалый ягд быстро находил на закрайке овсяного поля вышедшего на жировку хитрого и трусливого ночного зверька и уверенно брал его «по месту», а Акулина, светя «летучей мышью», ловко прижимала енота ухватом к земле и, взяв за шкирку, совала в мешок из рогожи — вот и вся недолга.
Спустя несколько дней после разговора с соседом бабка Акулина сама наведалась ко мне, держа в руках плотно затянутый рядном кузовок. В нём оказался ещё совсем маленький, беспородный котёнок рыжей масти. На вид — совсем замухрышка. К тому же один глаз у него был оцарапан и полузакрыт, что придавало ему вид одичавшего на воле деревенского беспризорника.
Заплатив бабке причитавшийся в таких случаях рубль, я всё же не удержался и пошутил: мол, где же этому бедолаге справиться с отъевшимися за лето мышами. Бабка, согласившаяся почаёвничать со мной, ничего не ответила и только хитро улыбнулась. Мы стали пить чай и судачить о лесных делах.
Родилась бабка в этой деревне и безвыездно всю свою жизнь провела в этих местах. Говорила она ласковым деревенским говорком, что всегда отличает коренных жителей деревни от приезжих. Она знала здесь каждый куст, каждый бугорок и охотно рассказывала мне, где какие ягоды растут: вон за тем гумном она ещё в девках собирала малину, на то «барское» болото ходила за черникой…
Болото называлось барским потому, что оно было круглое, как блюдечко, уютное и сухое, поросшее невысокими кряжистыми сосенками. По нему в любую пору можно ходить, «как барину» — чуть ли не в домашних тапках.
Чаепитие наше ещё продолжалось, когда в открытую дверь с улицы, злобно урча, заскочил весь взъерошенный бабкин питомец, держа в зубах малюсенькую мышку-землеройку. По привычке всех молодых котов он начал с ней играть — подбрасывал в воздух и ловил на лету, давал ей отползти, притворно растянувшись на полу, и снова ловил, быстро выбросив вперёд шуструю лапку с острыми коготками.
— Ну, вот! А ты говорил: такой у мухи и крыльев не отгрызёт! — подтрунила надо мной довольная бабка.
И в самом деле, котёнок оказался на редкость способным и быстро пополнял счёт своим трофеям, отлавливая мышей и в огороде, и в доме. Интересно было наблюдать, когда он находил мышиную норку. Сначала деловито запускал в неё по самое плечо свою когтистую лапку и, немного пошуровав в норе, потом мог часами терпеливо просиживать возле тёмной дырки, поджидая свою жертву. Видя такое его прилежание, я стал относиться к нему уважительно и обращаться не иначе, как Котофан-Котофеич.
В это же время у меня подрастал щенок-ирландец по кличке Джина. Она была примерно одного возраста с Котофаном, и сразу подружилась с ним.
Охотники обычно не поощряют приятельских отношений между кошками и собаками, особенно между щенками и котятами, поскольку те могут привить щенкам много вредных привычек, и самую пагубную — воровство еды со стола.
Я не раз наблюдал, как Котофан тайком запрыгивал на стол и, сначала отведав с тарелок — что повкуснее, сбрасывал потом на пол Джине куски колбасы или сыра. Та не могла удержаться, чтобы не подобрать их, но чувствовала себя при этом всегда (сказывалось благородство кровей) крайне виноватой. Чего нельзя сказать о Котофане, который не придавал особого значения не только моим грозным окрикам «брысь!», но даже изрядным трёпкам, которые я устраивал ему всякий раз, когда заставал на месте преступления.
Нередко Котофан увязывался с нами в поле, где я проводил натаску Джины по тетеревиным выводкам. Его не смущала ни роса, ни высокая трава, ни колючие репейники. Интересно было наблюдать за тем, как Джина начинала своё движение по отаве «челноком» навстречу волнующим её запахам, а кот вдруг неожиданно выскакивал из кустов, где он до поры притаивался от нас, и, распушив хвост, громадными прыжками быстро пересекал луговину, пытаясь выскочить ей наперерез.
Но в поле Джина не терпела выходок Котофана и всегда старалась отделаться от него, с ходу опрокидывая его грудью навзничь. Кот тоже не давал спуску и отвечал остервенелым шипеньем, норовя вцепиться ей в нос острыми когтями.
Я не мешал им разбираться друг с другом, зная, что впереди у нас будет довольно-таки широкий ручей, который мы с Джиной благополучно преодолеем вброд, а Котофан вынужден будет остаться на берегу, поскольку он, как и все кошки, очень не любил воду. Так оно и случалось, и мы уходили дальше в поля и луга, а кот наконец-то отставал от нас, истошно мяукая на противоположном берегу ручья.
Но охотничья страсть не отпускала кота. Уже невозможно было с ружьём выйти за порог дома, чтобы не услышать у себя за спиной его раздражающего мяуканья. Он начинал караулить нас ещё с того момента, когда я натягивал болотные сапоги, и отзывался на мой свист наравне с собакой. Приходилось специально отлавливать его и запирать в доме, чтобы не мешал нам на охоте.
Однажды в августовский вечер я решил покараулить медведя на овсах. Медведи обычно выходят на овсы в самом начале сумерек.
Я уже порядочно отошёл от дома по полевой дороге, когда вдруг услышал за спиной совершенно неуместное мяуканье моего Котофана, которого я впопыхах забыл запереть. Все мои попытки прогнать его обратно оказались безуспешными. Я и топал на него ногами, и кидал в него мелкими камешками, но эти действия, способные отогнать любую непослушную собаку, совершенно не оказывали на кота никакого влияния.
Понимая, что на этот раз мне не удастся отделаться от него так просто, я решил дойти по полю до зарослей шелепника, где кот наверняка должен будет застрять между задубевшими за лето стеблями растений и остановиться.
Так оно и произошло. Только я углубился в шелепник, который в этом году разросся до такой степени, что скрывал меня почти с головой, как услышал жалобное мяуканье. Не обращая на него внимания, я продолжал продираться сквозь колючие заросли по направлению к лабазу, но мяуканье не прекращалось и не ослабевало.
Стало ясно, что ни о каких медведях уже речи быть не может. Нужно либо возвращаться домой, либо брать кота на руки. И я решил, что посижу с Котофаном на лабазе просто так, тем более что идти до него оставалось совсем немного.
И когда я с трудом, с котом на плече, вскарабкался по криво приколоченным перекладинам наверх и умостился на жидких ольховых жердях, из которых был сделан настил лабаза, Котофан сразу успокоился и замурлыкал у меня на коленях. Мурлыканье кота и плавное покачивание ольхи, на которой был оборудован лабаз, стали постепенно убаюкивать и меня, но я всё же боролся с дремотой, боясь уснуть и сорваться вниз головой на землю…
Вдруг на противоположном краю поля раздался громкий треск поваленной сушины. Она могла упасть и сама по себе, даже из-за слабого дуновения ветерка. Но я знал, что так иногда поступают медведи — перед тем, как выйти на поле, они или ударяют изо всех сил лапой по стволу засохшего дерева, или с треском заламывают молодое деревце, чтобы «наполохать» секачей, к этому времени тоже выходящих на поле полакомиться молодым овсом.
Котофан мой от неожиданности чуть не подскочил у меня на коленях, прекратил мурлыкать и весь взъерошился, как это делают кошки при ощущении опасности.
Над овсяным полем уже вовсю светила полная луна. Звери не любят в полнолуние появляться на открытых местах, но, присмотревшись повнимательнее в ту сторону, откуда раздался треск, я отчётливо увидел в свете луны силуэт уже кормящегося овсом медведя. Он загребал лапами пучки колосьев и, не вырывая их из земли, отправлял в пасть. Для стрельбы по нему из гладкоствольного ружья было довольно далеко, поэтому я продолжал сидеть с котом на коленях, не шевелясь.
Мы сидели тихо, и медведь явно не подозревал о нашем присутствии. Может быть, он и подошёл бы к нам поближе, но, как только кот начинал волноваться, о чём я догадывался по тому, как напрягались его мышцы и расправлялась шерсть на загривке, медведь тотчас переставал чавкать и поднимал голову. Видимо, когда при волнении шерсть у кота поднималась дыбом, это способствовало выделению из его шкуры специфического кошачьего запаха.
Наконец, медведь встал на задние лапы и начал принюхиваться, стараясь перехватить струю воздуха, идущую с нашей стороны, а потом вдруг опрокинулся назад и бесшумно растворился в темноте.
Я перевёл дыхание и, немного переждав, стал потихоньку спускаться со своим подопечным на землю. Кот, в отличие от своих старых привычек, не торопился спрыгнуть с моего плеча на землю. Так мы и дошли с ним до дома. «Вот тебе и поохотился с пардусом!» — пришло мне на ум по дороге…
Постепенно Котофан-Котофеич становился всё больше и больше невольником охотничьей страсти. Он всё чаще стал пропадать из дома, иногда по многу дней кряду, самостоятельно промышляя в окрестных лугах. Иногда появлялся с настоящим охотничьим трофеем в зубах, принося нам с Джиной то коростеля, то бекаса. Собака ни на шутку сердилась на него за это, устраивая ему суровые собачьи выволочки.
Порою, во время наших с Джиной охотничьих вылазок по тетеревиным выводкам, мы встречали его за версту от дома и даже более. Но кот уже избегал выходить к нам навстречу, прячась в кустах, то ли от стыда, то ли от страха — до тех пор, пока Джина не обнаруживала его.
Последний раз я заприметил его глубокой осенью, когда возвращался домой после охоты на рябчиков. Он сидел в полдерева на молодой одиноко стоящей на краю поля осине, обхватив ствол всеми четырьмя лапами и прижавшись к нему всем телом. Что он там делал и кто заставил его забраться на дерево — было непонятно. Листва на ветках осины уже давно облетела, и он, в отличие от диких животных, не догадывался, что его рыжая шкура за полкилометра видна на зеленоватом фоне осиновой коры.
Мне стало грустно от этой его кошачьей наивности. Я стал подзывать его, обходя дерево по кругу, в надежде взять его на руки. Но Котофан не отзывался и, не отрываясь взглядом от меня, все время перебирал лапами, перемещаясь вокруг ствола, как бы пытаясь спрятаться за ним от стыда передо мной.
Таким мне и запомнился кот-охотник напоследок.
Фото автора
